"…хотя я находился в неосвещенной комнате,

я видел цветущие васильки,

мак, алый клевер, он опьянял меня,

как запах полей, ничем неограниченный,

вездесущий, как запах боярышника…"

Не приходится рвать волос на голове. Поскольку их становится

все меньше и меньше. Когда автор закончил свое аналити

ческое исследование: "Мир как труд и рефлексия".ѕ Новосибирск:

МАН ЦНЗ, 2001.ѕ 260С.(см. вариант этой работы на

не предполагал, что его рефлексивные экзерциции

окажут на него независимое влияние и поведут его путями,

схожими с манифестами французских литераторов, но на русско

- язычный лад. Так как "поток сознания" ѕ не от мира

сего, то и Таня оказалась "Танией"ѕ "TANYA", представляя

собой сущностный смысл космоса личности женского пола вообще,

но и в частности, поскольку именно "частность", как

подробность, интересна для рефлексии потока сознания, "где

разум одного не подобен разуму другого", поскольку каждый,

" в котором есть дух, способен стать на уровень духа каждого"

в приближении собственного времени. Так родилась новелла

"Приближение времени", в которой сюжет и композиция основаны

как раз на психологической рефлексии, двигающей сюжетную

линию, а сами факты, так прославляемые новеллистами

от сохи, являют собой сухую обыденность нашей недавней

фантастической жизни.

"Пространство счастья"ѕ как раз фиксирует обратную

сторону медали "Приближения времени", поскольку время вне

пространства ѕ фикция мысли, но не физики. Обращенное

время, в котором овеществлена наша сущность и есть счастье.

Именно об этом счастье идет речь и у Тютчева, и у Фета,

ѕ "второстепенных поэтов" по выражению Н.А.Некрасова,

выражения, с которым беспощадно расправилось само ВРЕМЯ.

Индийский океан-Средиземноморье, 11.07. — 12.08. 2001

Теперь я попробую описать один из:

бесчисленных дирижерских полетов

Дантовской палочки.

Мы возьмем этот полет вкрапленным

в реальную оправу

драгоценного и мгновенного труда.

Мы давно не едим черствую корку хлеба. А все белым

да белым пользуемся. Мечтаем о кусочке черного хлеба.

А его все не удается заполучить. Да хлеб все такой мягкий,

душистый, свежий с румяной запеченной корочкой.

А как вспомнишь старые недобрые времена, так оторопь

и охватывает, а зубы начинают выстукивать такую че-

четку, что не приведи создатель к плохому концу, которого,

хотя и ожидают из века в век, но его как не было

так и нет, хотя некоторым людям этого ой как хочется! А

потому они стремятся осложнять жизнь и себе и другим.

А как было бы хорошо просто жить. "Вкушать"-, как говорили(

и справедливо, скажу вам, говорили) от "древа

жизни и познания". Только это "древо" людям не указ, а

"познание" для них оказывается чем-то совсем не обязательным.

Нет, они конечно понимают, что своих "короедов"

надо учить там разным наукам: языкам, счету. Но

есть и такие, кто давно уже понял, что и детей учить ни-

чему не следует. Как заметил один цыганский барон: "…

нам детей учить не к чему. Важно, чтобы они умели

дэньги считать…". И считают. Ничего. Неплохо у них по-

лучается. Дай Бог каждому. Раньше их гоняли, выясняли

степень их оседлости, прочие другие пакости устраивали.

Одним словом, не давали людям куска хлеба заработать.

Хотя ведь не только русские должны кусочек хлеба

иметь. Вы же ведь не против. Пусть имеют. Но пусть

трудятся, а не на основании престола Господа Иисуса

сиднем сидят да сотнями лет благ небесных дожидаются:

то ли печь сама пироги печи будет, то ли коромысла

сами по воду пойдут, а там дальше и пироги в глотку разинутую

сами летят. И ведь не застревают поди там.

И потому правильно порешили руководители новой

страны всем свободы сколько нужно отвалить да так, что

ее, если ее кто с кашей хочет кушать, то пусть кушает и

маслом жизни приправляет. А кто кляузы строчить надумает

в разные там места, покручивая своей головой,

то она, голова как тарелка с блинами у русского человека

путного все равно ничего не придумает, разве что "все

забрать и поделить". Налгать , промотать, уворовать,

"схимичить" , выдавая себя за наследного честного купца,

который отроду для блага народа как есть старался, а

на самом деле объегоривал да жульничал да еще где надо

и не надо подличал, послушничал, подъелдыкивал

подлизывался, бражничая с начальником и одновременно

чистя пух с его костюмчика, выкручивался, чтобы

оскоромиться за чужой счет. Так незаметно шла идет и

будет идти русская жизнь, где ее не вычисляй, то ли в

Российской империи, то ли в нашей социалистической

Родине, то ли простой теперешней России, чтоб ей хорошо

жилось и елось, и все другое делалось, что и с мнением

зарубежья совпадает, поскольку заезжие зарубежные

радетели ей только добра желают как друзья, которые

всегда несходны между собой, но пекутся друг о

дружке как братья родные. А братья от теперешней России

отделились и свой гран-кусочек иметь хотят. А это

значит они его хотят промотать и уже проматывают, и

скоро совсем промотают, а тогда к России на прикидку

снова пойдут; "берите нами володеть и править", а то с

нами начинают нехорошо обращаться то ли турки, то

ли немцы, то ли совсем уже зажравшиеся американцы,

которые от еды пухнут и вместе с австралийцами трусцой

от инфаркта бегают и весь мир этой привычкой заражают,

а потом от этой заразы всех лечить будут как от

Кашперовского, которого сначала все в сахарные уста

своей "ижицей" целуют, потом хором на него в суд подают.

Так и со всякими отходами тоже непорядок получается.

Россия страна большая, народу много. Вот почему ей

своих соотечественников за рубежом вовсе и не жалко.

Да пусть они там все вымрут. А коли бегут от хорошей

жизни из всякой там бывшей Туркмении, Казахстана,

Киргизии, то обращать на это внимание совсем и не следует.

А как раз наоборот поворот. Не "пущать их и весь

сказ". И, правда. Ведь от плохой советской жизни в этих

республиках, которые они строили своим не всегда

вольнонаемным трудом, они почему-то от души решили

там размножаться, строиться, врастать как репейник в

сухую землю и даже неплохо кушать стали, похохатывая,

например, над "сибирскими валенками ", которые в

столицу не ехали, а как туда поедешь, коли протекции

нет, а на нет и суда нет. А теперь всю эту публику в тайгу

не пригласишь. Они ведь все по столицам захотят устраиваться.

У них теперь европейский склад мышления.

А склад и есть склад. Там все складывается. А коли,

складывается, то и гниет. А гниет, то запах нехороший

поднимается. Запах этот действует на сознание. Откуда

появляется озлобление. А озлобление возникает, естественно,

на тех, кто в России живет. А в России армяне,

грузины, чеченцы, словом "черные"… А в России, говорят,

водятся еще и евреи, союз еврейский общин образовав,

в своем символе союза на всей ее территории семисве

чник изобразили. А это уже совсем гнилое дело.

Ведь злоба не имеет национальности. Она всеядна.

Она и Мазепа, она и гайдамаки, она и еврейские погро-

мы в Киеве, она и холокост. Она там, где добрых людей

хотят злыми сделать.

Ложь есть начало всяких пакостей. А когда повсюду

ложь, то и муху в борще скушаешь, и имя, и отчество

свое забудешь, и на гнусные, неприличные и нелепые

выдумки способен станешь. А хотелось бы наоборот. Тоесть,

совсем, наоборот, да так, чтобы от задушевности

простой правды у человека от радости сердце тепалось,

как если ему пятки на сон грядущий чесали.

Это уже потом, когда самого главного начальника над

всеми начальниками после войны сначала в мавзолей

отправили и долго слезы лили в силу грозности его натуры,

а затем кукурузы всей начальник за сомнительность

прошлого поведения приказал его оттуда выставить и

как простого смертного похоронить в землю, поскольку

много худого человек этот евреям наделал и еще больше

наделать собирался. Даже ближнего советника своего не

пощадил, жену у него отобрали в тюрьму посадил. А что

плохого сделала? С Голдой Меир, что тогда у нас послом

Израиля была, договорилась и решили они автономную

республику евреев не в Биробиджане, а в Крыму делать.

А что плохого в этом, спрашиваю я вас? Что плохого в

том, что бедный еврей кусочек земли иметь будет? Он на

ней, если не конфетку, то эликсиры жизни делать будет,

новый табак изобретет или костюмы построит да такие,

что все желать носить их будут. А если не костюмы, а

что-то другое? Что в том плохого, спрашиваю я вас? Он

дело делать будет. Все равно еврей хочет сам себя узнать.

Не в Крыму, так в Палестине. А в Палестине даже

еще лучше. Там его родной дом. Об этом еще сам Теодор

Герцль говорил. Да как говорил! Не говорил, а живописал.

Мечта евреев возвратиться на свою Родину. Деньги

можно зарабатывать везде. А жить надо вместе. Разумная

мысль. Только граф Витте и так и этак мялся, а в по-

мощи Герцлю отказал. А люди продолжали лгать друг

другу. А когда в пятом году поп Гапон повел людей к царю

на поклон, ложь стала невыносимой (сам в охранке

работает, сам людей под выстрел подволит, сам эсера

Рутенберга в эту охранку вербует, а Рутенберг его своим

сообщникам сдает, те и повесили попа Гапона, чтобы не

лгал). А ложь , как гнусно сказанное слово, прилипнет ѕ

не отмоешь. И липнет, и липнет… А время истории как

калейдоскоп: то ближе, то дальше, то совсем как будто

исчезает, то дает прохладу и отдохновение как ветер, то

жар нагнетает…. И уже Горький спасает от ниминучей

гибели Рутенберга, крестясь за него перед Лениным,

чтобы отпустил тот его восвояси без наказания, что он

эсер и что против славного пролетарского государства

палец о палец не ударит. И поверил Ильич, и отпустил

Рутенберга, а семью у себя оставил, чтобы не шалил, если

чего. Дальновидный человек был Ильич, понимал

ложь как тактику. За то и любил, и уважал его президент

Бен Гурион, который на самом деле не был Бен Гурионом,

поскольку принял это имя в память о славном герое

еврейского народа Бен Гуре, жившем еще во времена

римской империи.

А Рутенберг семье в России до самой своей смерти помогал,

а все деньги скопленные подарил университету в

Хайфе, проживая в Палестине остальную жизнь. И даже

пытался мирить Бен Гуриона с Владимиром Жаботинским.

Но не помирил. Их примирила жизнь. Она, сама

жизнь, все клубки лжи развязывает, козни разъясняет, а

противников примиряет в деле, если захочет….

И радужный свет истины как солнечный луч, попадая

в комнату жизни через закрытые ставни лжи и порока,

хотя и рисует на противостоящей стене перевернутый

ландшафт жизни ( и людей, и деревья, и дома , и крыши)

заставляет людей ощущать восхитительную реальность

жизни в ее чудном полусвете, заставляет радоваться ей

как второму пришествию, когда не обиды, злословие и

ложь, а чувство добра в сердце охватывает вас.

Но на светлом небе памяти есть не только уныние,

глупость и ложь хмельного чада обмана. И даже страшные

минуты прошлого сквозь объятия молодости представляются

живой радостью счастья, а не подошвой

крутого сапога, вытирающего грязь о вашу физиономию.

Я недавно лицезрел еще не древнюю, но старуху,

которая с самозабвением и сиянием глаз рассказывала

молодежи, как хорошо жилось в ее нашпигованное плакатами

и красными косынками время. Лицо ее сияло, а

бедра даже округлились, хотя до этого представляли сухие

палки разностороннего треугольника,

ѕ После субботника мы все шли в столовку и нам бесплатно

давали компот, - говорила она с восхищением,

открывая свой широкий рот, в котором уже не хватало

передних зубов от чего щеки ее морщинились как старый

кошель, в котором не то что денег, а даже фига не

залежалась.

Искра памяти зажигает сердце как соломенную крышу.

И огонек крови трепещит и разжигает пожар сознания.

Я лежу в воронке от снаряда. И думаю только об одном.

Не шарахнуло бы еще раз в эту воронку. А то, что я

в липкой грязи и жиже смрада меня даже радует. Ведь я

жив. Сильно жжет и язык, и губы. Они вспухли. И такое

ощущение, что рот и десны набиты ватой. Это я соединил

разрыв кабеля дивизионной связи. И уже потом, когда

и эта пытка кончилась, и при всем честном строю

нашей роты получаю из рук командира первый и единственный

мой орден "Славы", который я много позднее,

увы, по необходимости пропитания собственной, тогда

еще отсутствующей семьи, продал, уже потом, получив

недельный отпуск к родным, я все вспоминал, о чем я

думал в этой самой воронке? И не мог вспомнить никак.

А недавно вспомнил! И долго мигал так, что страшно

сделалось. "Досадно,ѕдумал я,ѕ убьют, а после меня ни

детей, но внуков…" . Вот она память крови.

Я еду в недельный отпуск. Еду… Это значит бегу,

вскакиваю неудачно между вагонами и пос счастливой

случайности не погибаю. "Братки" протягивают руку и

вытягивают меня на крышу вагона поезда. Еду…Это

значит на каком-то лесовозе колочу в крышу шофера,

чтобы остановился, и вижу его удивленную круглую физиономию.

" А откуда ты появился у меня в кузове",ѕ

спрашивает она у меня. А я и сам не знаю откуда. Шибко

бежал. И ведь никто за долгое это мое путешествие, никто

не обзывает меня, ни разу поносным именем.

Страх голодный, добираюсь до райцентра и нахожу

дом, где по рассказам живет моя семья, т.е. мать, отец и

малолетние братья. И раннее утро так прохладно, что у

меня зуб на зуб не попадает и верхние нижним чечетку

задают. А сердце матери вещунье. Взглянув в окно, она

прямо с моими глазами встретилась, шепчет и плачет:

"Ой, сын мой!" Какой сепур начался. Все ходуном ходит.

Братья малолетние визжат. Соседи улыбаются, во двор

высыпали. Фронтовик на побывку приехал. За отцом на

работу побежали. Он свой пошивочный цех оставил и

вместе с местным районным комиссаром явился. В руках

отец держит ведро водки. Комиссар зад свиньи.

Умирать буду, а забыть этого никак нельзя. Роскошь, да

и только. Откуда что взяли. И борщ помню. Борщ на славу!

Хотел бы забыть, но сделать это невозможно. Все

ячейки в туалетах моего обратного пути были мои. Не

одной не пропустил. Точно помню. А ведь, казалось, водкой

борщ запивал! Но как только в часть прибыл и приступил

к своим обязанностям связиста, то все как рукой

сняло. Бывает же такое.

А впереди чего только не было… И наступали, и отступали,

и на месте топтались. И все сначала да ладом.

Погибали люди, погибали. А мне вот удалось выжить.

Ничего в войне хорошего нет. И не вспоминаю ее никогда.

Она сама вспоминается, Ухает и плывет в ушах. Перед

окончанием войны случилось мне послать отцу несколько

пачек трофейного сахарина. Он его продал. А

деньги для меня сохранил. С ними я и во Львов явился.

Гол как сокол, но при деньгах. С большим трудом вернул

нашу квартиру. Она поляками была заселена. Кое - как

удалось отвоевать ее обратно. Сделать это удалось и

только потому, что я орденоносец-фронтовик. И затем,

через год, вызвал отца с семьей обратно. А потом женился,

переехал в отдельную комнату другого дома, пошли

дети. Казалось, в тесноте да не обиде. Но куда бедному

еврею податься?

На базаре и масло, и молоко, и овощи, зеленые огурцы,

чеснок, прочая зелень, и хлеб свежий, душистый с

румяной корочкой, и куры, и сало с розовыми прожилками

мяса,ѕ все есть на базаре. А в магазинах и подваль

чиках вино и водка. Покупай. Бутылками и на разлив

в маленьких мерзавчиках. А хочешь, то и в стакан-

чик нальют… Рюмочных этих развелось. Тьма. И селедка

тебе, и белая, и розовая, и жирная, малосоленая. Все,

что душе угодно. Купить только нельзя, денег нет. Зарплаты

на исподнее для женщин не хватает. Хоть погибай.

Знакомый, милый голос жены с вариациями модуляций

осведомляется часто даже не о зарплате, она у нее

уже всегда в кармане, а когда премию дают. И только не

покидающее всех нас чувство юмора, не позволяло поддаваться

отчаянью нищеты с хмурой и кривой, как месяц,

улыбкой заглядывающей нам в очи. А если задержишься

на работе, или в картишки чуть-чуть с друзьями

перебросишься, запоздаешь, то чувство ревности женской

половины начинает задавать аромат скандала, излишне

румянит щеки любимой женщины, а ее врожденное

обаяние превращается в равнодушный взгляд, надменное

спокойствие, омрачая закон любовных влечений,

сводя их к минимуму и обращая внимание на других

женщин, которые кажутся красивее. И сознание, как

скульптор, начинает лепить новое любопытство к другой

посторонней женщине, разжигая пепел ревности, падающий

с облаков любви в семье еще больше, еще сильнее.

В один из таких паскудных вечеров, я взял газету

"Ивестия" и глаза мои уперлись в мою собственную фамилию

с другими, правда, гласными, но все равно озна-

чающими в переводе "фиговое дерево". А это значит, что

это был не я, а мой родной дядя, который по нашему семейному

преданию чуть ли не в Испании отличился, по

партийной линии стяжал себе славу в Минске, а что делал

затем после начала войны и как остался живым после

горящего Минска, в котором войну встретил, то одному

случаю известно. Одним словом, в газетной статье

прописывалось, что отличается такой человек как на-

чальник грузоперевозок на авиапредприятии одного

большого города. И ведь не ищет нас. Не нужны мы ему,

что ли?

Шум, производимый сознанием прошлого, заставлял

всматриваться в это прошлое с особой пристальностью,

а мысль, наполненная текущей действительностью, обращалась

в бодрость.

Дядя Петр припоминался не просто бодрым, а главой

ватаги местных хулиганов нашей Касриловки. Позднее

он явился всем родственникам бравым кавалеристом с

шашкой на боку. Отчего еще больше прослыл героем

среди местной голытьбы. Но не задержался Петр в Касриловке.

Он и без образования мог устраиваться в жизни.

Для этого у него был свой талант. Для старшего по

званию и положению он являл собой личность послушную

и исполнительную. Так он оказался секретарем Голодеда,

который возглавлял чистку Белоруссии в Минске.

И чистили они там от души со всей бесстрашностью

пролетарского сознания и интернационального долга.

Чистили так, что, как и положено, чистка нависла над

ними самими. Голодед исчез где-то в дебрях уссурийской

тайги, а бравый партиец Петр был прикомандирован

с неизвестной целью к комиссару первого ранга Юн-

гу, который, ну как две капли воды, походил на будущего

генсека Брежнева. Что-то и с Юнгом, там, приключилось,

но что, никто не помнит. А бравый кавалерист

Петр был уже прикомандирован к авиаполку, расквартированному

все под тем же Минском. Был уже женат на

красивой блондинке, актрисе местного театра и перед

самой войной имел уже малолетнего сына.

Но куда что девается, когда дом горит. Запылал

Минск, как одна целая свеча. И горел к ряду несколько

дней. Это, почитай, было большим и ответственным военным

крещением Петра. С этих пор и до последних

мгновений своей жизни числился он участником и ветераном

войны.

Но нет такой даже силы духа, чтобы увидеть следствия

страшного дела ѕ пожарища любимого города Минска,

города, о котором вспоминалось как о большом счастье

молодецких лет Петра. Таинственна судьба и неисповедимы

ее пути. Петру это особенно казалось изумительным,

а родственникам тем более, когда обнаружил

Петр, что сидит в поезде с молодой, круглолицей женщиной,

чьи красивые ноги и белая грудь уже давно

снятся ему в мечтах, а наяву он называет эту женщину

своей женой, имеет от нее ребеночка женского пола,

полного-преполного тельцем, пахнущим персиками и

абрикосами, поскольку этот самый ребенок уже совсем

недавно был вывезен ими из Фрунзе, где находился под

опекой бабки и теток и где тетки таскали для поднятия

упругости тела ребеночка бутылочки с молоком, размещая

их для собственной безопасности судьбы и жизни

в интимных местах.

И надо же так было получиться, что эта семья мудрого

Петра разместилась очень даже вдалеке от театра военных

действий, а именно в том самом, где специально останавливался

на самолете будущий министр иностранных

дел Громыко, перелетая из Канады в Москву и проверяя

надежность будущей трассы переброски американской

помощи с ее тушенкой и самолетами. Так вот

Петр, а теперь уже на русский манер Петр Захарович,

как раз и становится начальником этого самого порта.

Никто не знает, сколько разных чувств было написано

на его лице, но что они были написаны, эти самые

чувства, в том сомнения никакого быть не могло. Ведь

есть же у человека чувства и, хотя конечно, они не столь

живописны, как щегольская форма военработника на-

чальника ответственнейшего авиапорта страны в тылу,

да не простого, а такого, через который перегоняют

американские самолеты из города Ванкувера далекой

Канады. Штабелями, по какой ни есть неизвестной при-

чине, на складах этого самого порта валяются отделанные

бархатом коробки винчестеров, увесистые ящики с

плитками горького шоколада да десятикилограммовые

коробки с американской тушенкой.

Из такого вещественного безобразия было от чего в

смущение придти супруге Петра Захаровича ѕ Анне. А

когда она от смущения в себя пришла то, чтобы таких

неприятных моментов с ее стороны более не было, завел

для нее Петр Захарович корову и молочницу, чтобы

усердно молоко добывала в количестве никак не менее

ведра, а остальное себе для существования забирала.

Так что молока в семье начальника порта хватало и не

только малолетнему ребенку, но устраивались и ванны

для омоложения кожи супруги, которая после омовения

в молоке облачалась в японские кимоно, тем же макаром

доставляемые самолетами из иностранных государств.

Такая тяжелая жизнь Петра Захаровича закончилась

только после того, как само правительство побеждающей

державы решило упразднить длинный мост между

континентами. Да и то, правда. Какая может быть помощь

народу-победителю, а тем более, съестными припасами,

когда прочие державы развязали против СССР

наглую по своим масштабам холодную войну. Народ

СССР, привык итак и в голоде, и в холоде жить. Ничего.

Перебьется, И пока народ перебивался, Петр Захарович,

оставив буренку и самолеты для пользы государству, сам

со своей супружницей вылетел в стольный град Москву

для получения себе нового назначения. А пока назначения

не было получено, то они с Анной откушивали в

"Метрополе" на те длинные рубли, которые на севере заработали.

Анна славно кружилась в вальсе в панбархатным

платьях капиталистического покроя, из подполы

которых время от времени выглядывали подвязки мужских

подштанников. Время было зимнее и тут уж вовсе

стесняться не приходилось.

Иногда вместе прохаживались по комиссионным магазинам,

которых в ту пору в заснеженной послевоенной

Москве появилось видимо-невидимо. Покупали столовые

сервизы с синими скрещенными мечами, трофейную

чайную посуду тончайшей японской и китайской

выработки, крепдешиновые платья удивительных расцветок,

отрезы на костюмы и все прочее, что для счастливой

жизни молодой семьи небесполезно. Так таяли

синие , серые, красные червонцы…Но когда количество

их сокращалось, а бодрость Петра Захаровича уже этого

выносить не могла, то он куда-то исчезал, а затем появлялся

с лучезарной усмешкой в светло-голубых глазах.

Количество денежных знаков восстанавливалось и тол ько

, совсем не на много, убывало содержимое толстых

колбасок, набитых кусочками желтого металла. Эти колбаски

предусмотрительный Петр Захарович вывез с севера.

И не напрасно. Как сообщали советские газеты,

"жить стало лучше, жить стало веселее". И наступил год

обмена денежных знаков старых на новые. Семья Петра

Захаровича ничего не потеряла.

И тут Анна закапризничала. Иногда она любила и

умела капризничать. А когда жены капризничают, т.е.

проявляют нервы, то далеко не все мужья способны на

героические поступки и заявления, как например, император

Николай Павлович, который рассудительно заявлял:

"У моей жены тоже были нервы. Я сказал, чтобы

нервов больше не было. И нервы прекратились". Однако

Петру Захаровичу было далеко до императора Николая

Павловича. И он спасовал. Решил возвращаться не к себе

на родину, где во Львове у него было полно родственников,

да и как будто была еще жена с ребенком, а полу-

чил он новое назначение в узловой железнодорожный

сибирский центр, где расширялось гражданское авиапредприятие.

А потому демобилизовавшись, оказался он

на новом месте работы в должности начальника грузоперевозок.

Капризы молодой жены прекратились, поскольку

ее многочисленная семья родственников, родители,

брат, сестры, проживали здесь же и подталкивали

Петра Захаровича общими усилиями, на которые только

были способны, строить большой дом и непременно возле

родителей жены.

И, как в Сибири водится, стройка собственного дома

началась ударными темпами. Работали всей семьей. Но

Петру Захаровичу доставалось больше всех: содержимое

полотняных колбасок таяло, сервизы распродавались по

дешевке, мануфактура исчезала, во-первых, от естественной

распродажи ее на местной барахолке, а вовторых,

от непрерывного дарения ее содержимого брату

и сестрам самой Анны, поскольку эти самые родственники

обладали удивительной способностью непрерывно

отмечать свои дни рождения и даже просто воскресения

за счет семейного бюджета старшей сестры Анны. Все

хотели кушать и хорошо одеваться. И в этом нет ничего

удивительного. Они все были еще молоды. Выход же замуж

и женитьба этих родственников постепенно стали

по мере роста самого дома истощать даже финансовые

возможности самого Петра Захаровича. Но он был стойкий

член партии. Не гнулся и не ломался, а лишь слегка

сгибался под тяжестью семейных обстоятельств. И бойкий

голос его с гостеприимным: "Лехаим!" не оставлял

домашнее застолье в покое. Все ели и пили от души и си-

бирские пельмени из тройного мяса, и разварной осетриной

не брезговали, окормлялись и белыми маринованными

грибами и горячей закуской из шампиньонов,

баночной черной да красной икрой на круто сваренном

яйце или просто так, да крабами, да прекрасно приготовленной

Анной бефстрогановами с жареным картофелем

под подливой из белых грибов. Разумеется, не обходилось

и без хорошей выпивки и не только спирта под

сырое яйцо, и не только старки, петровской водки или

водки "Кристалл". Были здесь и "Прасковейский мускат",

и "Улыбка", "Шампанское" разных сортов. Все было.

Родственная публика удовлетворенная и довольная

расходилась восвояси. И жизнь обретала тут в глазах

малолетней дочери Петра Захаровича совсем иной характер.

В душе ее росло и увеличивалось в объеме чувство

заброшенности, ненужности и недетской усталости

после бесконечного числа помывок всей этой горы посуды

то в горячей, то в холодной воде, которая таскалась в

их частный дом во флягах из колонки с улицы и зимой,

и летом. За ней никто не смотрел. Никто не интересовался

ее жизнью. Родители жили сами по себе. Как

пыльный цветок у дороги в их доме росла их дочь. Она

была приветливым и добрым ребенком и от своей незаметности

в доме, которую она болезненно переживала,

она впадала в мучительное сомнение замкнутости,

внешне которую никак не проявляла. Наоборот. Она хороводила

мальчишками своего класса. И хотя никто и

никогда из родителей не проверял ее тетрадей и не следил

за ее учебой, поскольку родители считали, что они

много работают, а к этому времени Анна поступила на

близкое к дому авиапредприятие, то и вообще присмотр

за ребенком прекратился, но училась она вполне прили

чно. В школе ее любили и учителя, и сокласники за

добрый нрав, смешливый характер и боевитость.

Дома положение ее совсем менялось. Она не только

была и оставалась Золушкой. Чувство лишней в семье

стало камнем ложиться на ее сердце как только в семье

появился еще маленький ребенокѕее младший брат, которого

она хотела любить всем сердцем и открытой для

любви душой, но уже никогда не смогла этого сделать,

когда вспоминала как из ее рук вырывали это маленькое

существо, трепетавшее в ее объятиях, ругали на чем свет

стоит, а она всего на всего хотела его только приласкать.

В душе ее тем не менее не рождалось черствости, но

чувство обиды обретало состояние синдрома посещения

заразного больного, который необыкновенно долго чувствует

у себя симптомы этой заразы.

Состояние это напоминало путь темной тропы, внезапно

появляющейся перед человеком, который вовсе не

хочет идти этой тропой, но который уже никогда не забудет

о ней и все невзгоды, все несчастья, все неприятности

разворота жизни будет вспоминать эту тропу и

думать: "Если бы родители меня не обижали, если бы

они хотя бы иногда, ну совсем чуточку, обращали на меня

более внимания, чувствовали свою близость ко мне,

то все было бы по другому", Слепые глаза и слепой ум родителей

рождали в ней тягостное чувство, не омрача вшее

ее внешней веселости. И это была ее первая победа

над суетностью жизни, в которой непреодалимый садизм

самокопания не затрагивал веселости самого характера

девочки, росшей свежей, здоровой и белой как

чистая сахарная репа. Ее толстая русая коса и серозеленые

с голубоватым оттенком глаза всегда содержали

неподдельную радость и смешинку, в которых не было

грязного любопытства, а само умонастроение, как бы

само по себе, демонстрировало чистоту чувств и переживаний,

так что никто и не догадывался о горечи пустынных

состояний ее души, изъязвлявших ее виденье

мира, в котором в любви нет лжи, нет умалчиваний, нет

безнравственности, а есть только умоисступленная любовь

к своим детям, которых у нее еще не было, но она

уже седьмым чувством будущей женщины чувствовала,

что уж своим-то детям она будет дарить всю полноту

любви без остатка и не заставит их страдать.

И тут, вдруг, случилась радость. Племянник Иосиф

через газету разыскал бодрого, здорового и делового

Петра Захаровича, про честные дела которого газета

много хорошего написала. Нет, не погиб Петр Захарович

ни в Испании, ни во время чисток, ни в боевых операциях

военного времени и от голода не опух и ноги не

протянул. Жив он, и все тут. Живехонек. И можно его за

лацкана новой гражданской авиаформы потрогать и

пощупать. Только пока во Львов со своей супругой он

еще ехать не собирается. То - есть, он собирается и радуется

и даже родственникам телеграмму прислал и по телефону

с некоторыми из своих близких, например племянником

Иосифом, переговорил, но словно чего - то

опасается. А опасается напрасно. Так как жена - то его

тамошняя к этому времени уже умерла, а сын как - то

так от родственников сам по себе отпал и где находится

никто не знает, а может и знают, но говорить дяде не

торопятся, а просто хотят его прямо перед собой, "как

лист что ли перед травой", видеть. А Анне тоже во Львов

лететь желания никакого нет, поскольку все родственники

при ней и родниться ей как бы с новыми родственниками

не то, что желания нет, а все же какое - то

смущение охватывает.

И только один человек от души и полноты детского

сердца радуется появлению новых родственников во

Львове. Это Таня, их дочь. И так и этак уламывает она

отца взять ее с собой во Львов знакомить с родственниками.

И кажется ей, что в жизни люди всегда находят

друг друга. И кажется ей, что даже в своих рисунках

цветным карандашом, а рисунком она увлекается как

чудом своеобразной атмосферы не пережитого чувства

добра, которого не хватает ей и которое она жаждет полу

чать от близких людей. Но то, чего не понимают

взрослые люди, получить от них трудно и даже невозможно.

И поэтому Таня рисует, рисует портреты. Портреты

писателей, артистов художественных фильмов, а

душа ее, уже чувствующая музыку до слез, выделяет на

картинах тонкий женский анфас артистки или дивные

седые волосы мудрости писателя женских романов. И в

музыке, которой она учится в музыкальной школе, где

любят и голубят ее строгие преподаватели, ей не причиняют

сильной душевной боли так, как это, по ее мнению

делается, в домашней обстановке, где отец впадает в

беспричинный гнев, когда его вызывают в школу по поводу

ее бойкого характера и выставленной двойки или

единицы по поведению. Этот беспричинный гнев служит

тоже причиной разборок в семье и уменьшает коли-

чество "дорогого", как говорит Анна, хрусталя в доме. А

Таня продолжает учиться, рисует по своему усмотрению

самостоятельно школьные газеты со стихами, высмеивая

нерадивых и отстающих., бегает в лес и на речку со

сверстниками. Появляются первые робкие ухажеры.

Внешний облик ее меняется. Тело начинает чувствовать

приливы в груди, грудь становится твердой и упругой,

толстая, русая коса почти до пола, оттягивающая

своей тяжестью голову почти назад и тем самым придающая

ей гордую осанку, служит ей не только предметом

красоты, но и мощным орудием ответного удара в

обороне против зазевавшихся мальчишек, которые уже

начинают заглядываться на нее, на ее искристый оттенок

зеленых глаз и выделяющуюся назад мякоть таза.

Но такие неосторожные попытки им дорого обходятся. И

долго , и хмуро поглядывают на нее такие проказники,

потирая на лице красную полосу, полученную в ответ от

ее косы. Ведь в те далекие теперь времена к девчонкам

так поступающим относились с известной долей уважения.

И никто и никогда не прибегал в те далекие времена

к открытому насилию, которое встречалось в этих кругах

так же редко, как землетрясение в той части Сибири,

где нет гор, а есть одна низменность с широкой и

полноводной рекой, несущей свои воды Алтая в далекий

Ледовитый океан, не подозревая о музыкальных фразах

септета тихой воды, баюкающей своим вторым планом

светловолосую девушку с толстой русой косой, желающей

себе кусочек доброты и счастья.

И долго бы еще шли разговоры да препирательства

ехать Петру Захаровичу во Львов и в каком семейном составе

или нет, если бы русские дурни, которые родственники

жены, да обильный хлеб-соль Петра Захарови-

ча кушающие, не совершили непростительную глупость,

что чаще всего и совершают те, кто, извините, ноги на

стол готов при случае или без случая положить, поскольку

внутреннее хамло в нем неизбывно живет.

Одним словом, во время очередного семейного возлияния

с родственниками жены, богатого напитками и

закусками и не только запеченными курами, но и утками

с яблоками и бигосом, кто - то, не будь в следующий

раз путем к столу помянутым, сказал нечто такое, что

заставило хозяина дома Петра Захаровича встать во

весь свой не очень высокий рост, но так приосаниться,

те -есть приобрести такой внешний собой вид, что даже

осоловелая компания почувствовала себя не в своей тарелке,

где недоеденные куски у кого утки, а у кого стерляжей

ухи да с налимьими потрошками так и остались

нетронутыми. А дело то все, казалось бы, и выеденного

яйца не стоит. Кое - кто из присутствующих, конечно,

захотел показать, что он тоже умный бывает. Скорее

всего им оказался тоже авиаперевозчик, муж одной из

сестер жены, которого сам же Петр Захарович, как

вполне достойного, предложил в семью ввести. Вот этот

орел, нижняя часть лица которого очень даже смахивала

на куриную гузку и, который в самом деле больше всего

на свете любил поедать эти самые гузки в неограниченном

количестве, вдруг, решил, что ему уже все позволено

в этой самой семье, где он в качестве члена таковой и

появился - то благодаря самому Петру Захаровичу, вот

этот самый гузкоед и решил показать свой настойчиво

сверлящий небытие глупости ум что - то там заяви в-

ший: " Ох, уж эти евреи!" А поскольку в русской словесности

от Н.В. Гоголя до Н.С. Лескова употребляются и

менее ласковые слова, чего одна "Жидовская кувырколлегия"

Лескова стоит, то и стоило ли во внимание принимать.

Но так уж в России случается. Если русского

свиньей обозвать. Реакции на это никакой. А если "гусаком"

наименовать, то по этому поводу ссорятся (да еще

как!) даже Иван Иванович с Иваном Никифоровичем.

Вот и Петр Захарович закусил удила. И хотя именовали

его Петр Захарович все как ни есть в глаза и за глаза

на всей большой территории Сибири, объявил, что он

еврей и не потерпит у себя в доме антисемитов. И с этого

момента все начало крутиться и вращаться в непредсказуемом

направлении. Коллективное восприятие пищи и

возлияние напитков родственниками за счет хлебосольного

Петра Захаровича на долгие времена было прекращены,

несмотря на капризы Анны, взывавшей к разуму

мужа. Куда там. Ум крови сильнее всякого разума.

И вот тут - то Петр Захарович и принимает решение

устроить родственное лобызание во Львове. В расчет

никакие уговоры со стороны Анны не принимаются. А

Тане только радостно на душе. Она увидит новых родственников.

Душа ее уже любила их. И не без повода ей казалось,

что недобрые души не будут искать где - то в Сибирской

глуши ее отца. Только родственные в своей доброте

отношения, которых она не испытывала не только

со стороны родственников матери, но даже и от самих

родителей, позволяли ей надеяться отогреть душу у костра

по существу чужой семьи родственников, которых

она никогда не видела и о которых даже не подозревала

до последнего времени, но которых уже любила душой,

изнывающей в тяжелых переживаниях отсутствия ласки

и взаимопонимания в семье, в которой она любила и

мать, и отца и которые для нее являлись причиной внутренних

переживаний, поскольку не отвечали взаимностью

на ее детское чувство любви и привязанности к родителям.

А Петр Захарович не взял дочь с собой и один

улетел во Львов. Тогда Анна послала дочь одну на самолете

в Москву. Таня впервые очутилась в столице. И седые

оцинкованные крыши Исторического музея приоткрыли

перед ней тайну этого города.

Любовь ѕ это тайна. И хотя об этой тайне вещают

чуть ли не все, но едва ли найдется человек, который в

эту тайну посвятит вас. Это как чудо. Оно алогично. И в

этом состоит его необыкновенность. Необыкновенность

виденья, чувствования и переживания этого чувства.

Так было и с Таней. Ей хотелось любви и ласки. И эта

робкая, несерьезная мольба сердца о всепоглощающем

чувстве любви пока еще только обращалась на неодушевленные

предметы: на архитектуру, живопись, искусство

извлечения музыкальных звуков. Хотя на самом деле

объект любви расположен обычно на горизонте нашего

воображения, нашей памяти. И такой предмет воображения

является уже для нее источником более тяжелых

переживаний, чем предмет любви, находящийся на

некотором расстоянии.

Вот почему все существо ее переключилось от обид,

где всплывали и исчезали образы отца и матери, на острое

радостное чувство свободы и раскрепощенности души,

желающей самостоятельности действий и поведения.

Эти действия не носили предосудительного характера.

Они лишь свидетельствовали об исключительной

внутренней самостоятельности и даже строптивости

формировавшегося женского характера совсем еще

юной девушки. Движение, пространство улиц Москвы,

так не похожих на тихую провинциальную улочку поселка

аэропорта, где жила их семья, заставляли радоваться

ее беспричинной радостью, обращая на себя

внимание даже прохожих того увеселительного парка

Москвы, который уже с давних пор носил имя буревестника

революции.

Мир и счастье сияли в ее крупных, зелено - голубых,

раскосых глазах, разрез которых как бы увеличивался за

счет гладкой прически, стянутой на затылке в тугую русую

косу, оттеняющую своей полнотой изящность ее талии

и почти женскую округлость бедер.

Ей как будто бы еще не надоели разговоры об авиации,

которые время от времени в обязательном порядке

велись у них дома, ей как будто бы не надоел еще шум

моторов авиационных двигателей, ревущих над их небольшим

поселком, она как будто бы уже и не слышала в

голове надоедливого монотонного звука самолета, на котором

почти девять часов летела до Москвы, начальной

цели ее путешествия, трясясь на жестком сиденье, поскольку

сам самолет не был предназначен для перевозки

пассажиров, а билеты на него не продавались, и просто

знакомые люди отца посадили ее и бесплатно отправили

в Москву.

Движение ѕ вот что завораживало ее. Ей хотелось

больше движения вместить в себя, в свое тело. Вот по-

чему она стояла в ожидании испытать себя на этом, новом

для нее виде аттракционов ѕ летающем парном самолете,

пропеллеры которого крутились, издавая шум

мотора и со свистом проносились мимо нее по кругу, для

движения по которому не было даже обычного ограждения.

И когда самолеты аттракциона стали, казалось, замедлять

свое движение, она почувствовала, что молодой

человек, стоящий в очереди позади нее, вдруг, обнял ее

за талию. Она сделала непроизвольное движение освободиться

от этих объятий, сковавших ее. Голова ее отклонилась

в сторону движущегося пропеллера и страшный

удар его вращающего момента обрушился на ее косу

и череп головы. Мир действительности исчез. Ничто

не волновало ее. Она не чувствовала боли, не слышала

звуков скорой помощи, что перевозила ее в Боткинскую

больницу, не видела кровавой пелены, обволакивающей

ее голову, платье, ноги, она не видела испуганного лица

молодого человека, держащего ее на руках….

Несчастья наслаиваются в нашей внутренней жизни

и лишь вырываются наружу в объективную жизнь силами

обстоятельств, превращаясь в физическую боль, шок

которой лишь вводит нашу душу в сферу прежних душевных

расстройств, окутывая нас внешней безмятежностью

смертного часа.

Это уже несколько лет спустя, когда Иосиф встретился

со своим дядей, нанесшим визит вежливости и важности

во Львов к своим родственникам, братья, сестра и

племянники которого убедились воочию в подлинности

бытия утерянного родственника, который имел теперь

новую семью и двух детей, занимал по их мнению отве тственный

пост и всей серьезностью своего поведения

ничем не напоминал того рубаху - парня, того кавалериста,

которого они помнили по прошлым временам, когда

взирали на него разинувши рот, исполненный страху и

бессмысленности.

И вдруг такое несчастье в его семье. И когда однажды

в дверь Иосифа постучали и голос его жены Рины, возбужденный,

удивленный и радостный, воскликнул: "Посмотри,

Иосиф, это же твоя сестра, только молодая, это

же Таня из Сибири к нам приехала!"

Этот день был одним из радостных в жизни Иосифа.

Перед ним стояла Таня, живая Таня из Сибири, о которой

они все так беспокоились и за которую преживали.

А Таня стояла и улыбалась бедной улыбкой больного

человека. Ее красивые большие зеленоватые глаза смотрели

на мир грустью человека, постигшего край пропасти

жизни, за которой наступает небытие безмятежности

убаюкивающей фантазии. Редко, кто возвращается из

этой фантазии беспамятных грез. А кто и возвращается,

тот уже ничего не помнит, кроме самой фантазии собс твенного

музыкально - словесного сочинения, полагая

что пробудился ото сна. Но сна не было.

Были боли и страдания, перенесенные и переносимые

и остающиеся на весь оставшийся путь жизни.

Лишь отдаленно Таня могла рассказать, как не только

она сама, но и те врачи, профессора и медсестры, что

помогали ей снова войти в эту жизнь через страдания

плоти, когда разворот глазного яблока позволял ей

смотреть лишь внутрь себя, когда непрерывно, почти

поминутно ее опрашивали, заставляя повторять имя,

фамилию и отчество, год рождения, как все хирургическое

отделение боткинской поражалось ее жизнестойкости,

ее, чей череп во время операции складывали из мозаики

отдельных частей костной ткани. И, как уже позднее

говорила, ей мать : " Ты всегда вывырнешься из всех

обстоятельств!" Что бы это значило, она не могла понять,

даже пройдя значительную часть собственного пути

жизни. На самом же деле эта была форма зависти.

Зависти к своему собственному ребенку! Зависти, которая

лишь формально отсутствовала в материнском инстинкте.

Зависти, которой ни при каких обстоятельствах

не может быть. И которая была на самом деле, которая,

даже возможно осознавалась ей в тайниках собственного

я, составляя ее боль и мучение и отторжение

собственного ребенка от самой сути матери вообще ѕ

материнской любви. Считая себя обделенной в этой

внешней жизни восприятия ее радостей, она в непосредственности

собственной дочери купала зависть неосуществленной

радости жизни, жизни которую бы она

хотела начать снова, не совершая прежних ошибок, не

впадая в обстоятельства сложности жизни. Вот почему

известная басня о стрекозе заставляла ее говорить дочери

о пользе этого существа, обиженного холодом обстоятельств

жизни по ее мнению совершенно незаконно, поскольку

сам принцип труда жизни для нее существовал

как мерзкая необходимость, избежать которой и есть

прямая задача человека, призванного только радоваться

жизни. Она чувствовала непосредственность этого состояния

у своей дочери. И ей было обидно за себя, за

прожитую жизнь, в которой труд был вездеѕ и на работе,

и в семье. Труд был не счастье, но обязанность.

Одним словом, радости Тани не было конца, когда она

вошла в семью Иосифа, в семью родственников своего

отца. И внутренне и внешне она почувствовала искреннюю

привязанность к этим новым для нее людям, принявшим

и согревшим ее своим семейным теплом, которого

так не доставало ей в родном городе, в семье своего

отца и матери.

Конечно, многое в ее непосредственной жизни могло

бы быть иначе, совсем иначе. Ведь после того, когда она

вернулась домой, когда врачи даже не могли точно сказать

ее родителям, сколько времени она проживет на

этом свете, когда чувство бесконечной потери памяти,

ускользающей, скользкой как резиновая нить, охватывали

ее много раз к ряду, когда пренебрежение в семье к

ней и ее судьбе только усилилось, она неожиданно и без

оглядки на будущее дала согласие на свой брак с однокласником,

которого даже и не любила, и когда чувство

любви к своему будущему ребенку в беременности овладело

ей, она была безгранично счастлива. И часто садилась

за инструмент, отдаваясь домашней музыкальной

фразе септета.

И с этих пор муж для нее существовал как бы параллельно

в своем бытие. Тем более, что он и не проявлял

никаких интересов к семейной жизни, поняв, что это

трудно, а труд был ему не по плечу. Он был молод, а жена

тяготила. Он был молод, а женитьба для негоѕ это как

бы осуществленное пари. Пари выиграно. Смысла в семье

уже как бы и нет.

Таня и ее племянницы, дочери Иосифа, нашли язык

между собой и были близки в своих интересах. Иосиф

все свободное время проводил с ними. Ведь Львов ѕ инструмент

истории. А Иосиф прекрасно фотографировал.

Рассматривание таких фотографий доставляло всем несказанное

удовольствие, открывая вселенную архитектуры

зданий, в которой застыла музыка времени, застыли

все они сами, чтобы навсегда видеть себя молодыми.

В феврале у Тани родилась дочь. Прелестная девочка

с длинными волосами и приличным весом крупного

тельца. Сложное время новой маленькой жизни отнимало

все еще остававшиеся в ней силы. И даже когда муж

ее, не выдержав обстоятельств нового своего положения,

стал обращать внимание на других, Таня просто указала

ему на дверь, не испытывая при этом никаких чувств и,

прежде всего потому, что таких чувств у нее и быть не

могло. Они все были поглощены ее ребенком, ее Риной,

названной в честь жены Иосифа.

А ребенок заболел тяжело уже в семь недель своего

возраста. И умер бы, если бы не пенициллин. Но, оставшись

живым, навсегда сохранил в своих тканях пораженные

участки клеток, вызывая аллергию не только на

лекарства, но и животных.

Началась самостоятельная борьба за выживание матери

ѕодиночки. Родители со скромным равнодушием

взирали на это выживание, помогая изредка, но и неукоснительно

требуя возвращения взятых долгов; кормили,

не отказывая в куске хлеба, проявляя полное равнодушие

к проблемам матери ѕ одиночки; не отказывали

в крове, но требовали для себя покоя, который едва ли

могла дать молодая мать с малолетним ребенком.

Ад жизни испытывал Таню на прочность. Ей приходилось

зарабатывать копеечные средства сразу в нескольких

местах. И из набора костей она научилась варить

сносную похлебку для дочери, пробиваясь пустым

чаем. Петр Захарович употребил власть, чтобы оградить

Аню от лишних беспокойств. После этого Тане выделили

комнату в общежитии. Она сумела обставить ее из своих

скромных средств так, что уже вся женская половина

общежития стала ей завидовать и сочинять небылицы о

ее личной жизни. А жизни - то как раз и не было. Появлялись

какие - то странные летуны с награбленными на

Севере меховыми хвостами чернобурок, которые они навязывали

Тане. Но получали этими же хвостами по пья-

ным от водки и пива мордасам. Анекдоты множились .

Но было одно только место, светлое место в общежитии,

которого боялись даже рыжие тараканы, ѕ это была

комната Тани.

Самостоятельность и воля к победе у нее была настолько

очевидны, что познавая людей в их греховной

самости, она оставалась чистой и незапятнанной в своих

поступках и устремлениях.

И даже закончив музыкальное училище, превозмогая

усталость и шевеление мозга, которое разделило вселенную

ее плоти на две части, одна из которых несла на

себе как бы обычную ее сущность, а вторая, пульсируя

своим давлением крови, то увеличивая, то уменьшая

свои величины до предельно невозможных значений,

пределами, за которым уже не было жизни, а просто

стояла смерть, оставляла за ней право этого выбора. И

усилием процветающей воли Таня всегда голосовала за

жизнь. Так проходили будни и праздники, и месяцы и

годы. Так проходила жизнь, в которой старились ее

сверстники и родители. Она оставалась молодой, И это

было самое удивительное. Как будто ее ежедневные

страдания рассчитывались с ней молодостью. Она становилась

только красивее и красивее. Ее тонкая талия,

увеличившаяся от родов грудь, пепельно - рыжие вол осы,

буйно отросшие после трагедии в короткой прическе,

твердый разворот бедер и цвет лица персика со сливками,

на котором зелено - голубые раскосые глаза смотрели

на вас с внутренней уверенностью и смешинкой

задавали тон ее внешнему облику. Она не старилась и

оставалась почти неизменной в своем облике, хотя временами,

с приступами головокружений, зрачки ее расширялись,

взгляд являл собой бездонную пропасть, и

она впадала в промежутки короткого, глубокого сна, после

которого облик ее восстанавливался и являл собой

трепещущую красоту.

И любовь пришла к ней. Захватила всю ее полнотой

радости, страдания и ревности. Эта была ее жизнь.

А жизнь продолжала наращивать свои обороты, т.е. в

глубине сродства и намеренности сходства время калейдоскопи

чески дробилось на события, смысл которых мог

быть понят только как целое, но в своей раздробленности

события обретали характер безжалостных испытаний,

прессуемых в неуправляемую систему физических

и духовных страданий, силу которых приходилось Тане

преодолевать не только самостоятельно, но и в одиночестве.

Первый удар к одиночеству, казалось, был чисто

внешний. Одним прекрасным утром вся громадная семья

Иосифа и его близких поднялась как единая птичья

стая и взяла путь на юг, в Землю Обетованную. То было

время изощренного издевательства над людьми и их

судьбой. Родиной признавалось только то, что было

предначертано властью. А власть, начертав на своих

скрижалях теплые правила человеческого общежития,

забыла собственный тезис собственного Буревестника,

восславившего впоследствии рабский труд Беломорканала:

"Человекѕ это звучит гордо! Все в человеке! Все

для человека!" А на деле оказалось, что вся судьба человека

укладывается в скопище предписаний, параграфов,

в том числе и пятого. А на деле оказалось, что это высшая

власть учила, поила и кормила людей, а не люди

поили и кормили власть предержащих. На деле оказалось,

что эта самая родная власть определяет кубатуру

объема проживания. А люди поняли, что у них есть на

плечах голова, руки и собственное сердце, которыми они

хотели распоряжаться сами без параграфов и многото-

чий. И Земля Обетованная позволяла, как им казалось,

сделать это самим, хотя многим было уже предостаточно

лет. Родина скрупулезно высчитала, сколько витаминов

было отпущено на взросление Иосифа и его родственников.

И после выплат соответствующих отступных все

были отпущены к "чертовой матери" на все четыре стороны.

Но ведь брючник остается брючником, а мастер по

холодильным установкам найдет себе дело стране с

жарким климатом…

Для Тани отъезд ее близких был как бы удалением из

сердца открытой вселенной, невидимые, бесценные со-

четания красок которой управляли единым движением

цельной сонаты ее души настойчивой, встревоженной и

молящей…

А в это же самое время старившиеся ее родители являли

собой образец пожирающих друг друга аспидов. В

их отношениях по прежнему не было ни мира, ни умиротворенности.

Анна, чувствуя безысходность своей болезни,

тайком, воровато от Петра Захаровича сплавляла

своим родственникам горы накопленного за совместную

жизнь барахла, которые те утаскивали от нее с улыбками

святого спокойствия, каждый раз тепло прощаясь с

Петром Захаровичем при выходе из их квартиры.

Не радовала Таню и ее дочь. Она росла прелестной и

талантливой девочкой, но сам переходный возраст и

слишком раннее обучение у заслуженных профессоров

консерватории ввели преждевременно ее в круг той ос обой

богемы вседозволенности отношений, после которых

бесконечная материнская любовь Тани как нерасторжимое

целое добра возвращалось ей от дочери в

форме зла и целой генеалогии обиталища обидных фраз

и действий, унижающих человеческое достоинство бесконе

чно любящей Таниной души.

Всякое следствие имеет свою причину. И дочь Тани

начала испытывать свои тернии судьбы, а ее музыкальность

как развитое состояние души ее матери приводило

лишь к расщеплению ее сознания бытия, сопровождавшееся

кратковременными и быстро распадавшимися

браками с молодыми людьми, чье внутренне содержание

тянуло в бездну бездуховности того, кто был для Тани

"звезд Кремлевский" неведомой страны по имени материнская

Любовь.

И Таня, заслышав единственный в мире звук великого

песнотворца ѕ природы, изданный появившимся в

этом новом обличии трепетавшего тельца ее внука, поняла,

что уже бесконечно любит его как свое продолжение

жизни.