ОТ АВТОРА
Всякое созерцание переходит в наблюдение,
Всякое наблюдение – в соображение…
Гете
Сколько бы люди не читали и не писали, а живут иначе,
чем читают и пишут. А в жизни все не так, как в неимущих
душах людей, обращенных внутрь себя. Это в Евангелии "жена
из ребра Адамова вышла". А в жизни? Удаляют одну хромосому
и пожалуйста тебе – мужчина!
А Земля? Êружит вокруг Солнца, не наоборот! А почему
тогда древние Землю в центр всего ставили? Опять непорядок
получается. Может от того, что мысли людей в уме в те
времена стихийно плавали! А когда плавать на бумаге стали,
то и выяснилось, что на Бога надейся, а сам не плошай… Все
равно, кроме как на Земле, во Вселенной нашей человек
больше нигде не топает, разве когда сам того захочет. То
вылезает жить от товарищеской тесноты в самый что ни на
есть Êосмос.
А там уже как разнуздается от всех своих одежд, то и превращается
от печали в сердце то ли в Логос, то ли в Софию. А
что это такое, то неведомо только тем, кто исполняет свою
жизнь впереди разума. А для того мысль не организация, а
наоборот, где сначала глагол идет, а о существительном еще
мысли нет.
И доживают же таким путем до угнетения ослабелых и не
научных людей! Но те люди уже давно поняли свою силу. Они
прекращают свои убеждения и живут жизнью их
вопрощающих.
У нас вопрощающие всю погоду делают, а остальным
только отвечать приходиться. Они то в субботниках, с лопатой
ковыряясь, ответа ищут, то от отдыха устраняясь, заголяют
небо для светлой жизни вопрошающих.
А Оттуда во всем гармония схем видна, что худые спины на
Земле проживающих изображает. Но люди от частых раздражений,
наконец, поняли, что пора этому безобразию конец
положить. И что все дело-то в Любви и заключается. А потому
еще при жизни Спасение получить можно. Но Спасение то – в
Женах человеческих в болезненном порядке скрывается.
А потому дума, которую каждый мужик думает, в женщине
в целую мудрость превращается и к нему от нее возврат
имеет, чтобы мужик от ума не отвыкал. Вот почему Жена для
него как Медальон – овальный амулет с заклинаниями, ей же
предуманными и спасающими от всяких напастей, если в этом
смертная необходимость имеется.
Безмолвно изучая эти медальоны, вдруг прозреваешь,
хлебая, как пельмени в шампанском хлебали купцы русские
после трудов правденых, плодя разочарование афоризмами, но
кротко извлекая из женских глубин душевной плотности
самого себя, а именно: рационализм, материализм, индивидуализм,
атеизм, теизм и оккультизм.
Вот почему от Эвы начинаем и к Еве возвращаемся. А уж
что там между остальными делается и что возникает пустыми
остано-вившимися ночами между остальными типами женской
психики, то и автору неведомо. От страданий человеческих,
кто в былинку превращается, а кто кряжистым дубом миру
является. Но все уважение к собственной жизни имеют и попрежнему
желают приближения света будущего дня. Слаб и
неисправим человек.
И в своих беспамятных сновидениях кажется себе только
молодым и сильным, а на самом деле просто живет так, как
это у него выходит. Солнца для сытости может и всем хватает,
да не все одной сытостью жить хотят, но и по чужому
записанному смыслу жизнь свою исполнять не желают. И
заключают тем самым в себе одно сомнение.
Вот почему автор желает не в силу радости, но сомнения
показать идеи и распоряжения людей, где есть мученье
чувства Жен, являющих нам своих мужей не как образец
гнойной смерти, а как ярость и надежду поколений, которые
уже умерли, а которые хотели бы осиять себя утешением,
ослабляя натянутую струну текущего момента с
настойчивостью, яростью и надеждой.
И в этом жизнь, а не тоска "Медальонов", и в этом надежда
"Пельменей в шампанском".
МЕДАЛЬОН 1. Эва – любовь Бальзака .
Тогда она глядела (так ей по крайней мере казалось) на
пыльный проспект из окон гостиной кутайсовского
дворца, что на Большой миллионной, когда его карета
остановилась перед подъездом. И началась суета.
Она это точно помнила. Или ей только это казалось. Ведь
было Время. И время это было не много нимало – двадцать
лет. А тогда? Тогда она не видела его уже целых восемь лет.
Разум не изменял ей никогда. А чувство внутренней меры
было настолько удивительным и никогда ее не покидавшим
состоянием, что поступки свои она проверяла и неоднократно
взвешивала на весах окружающего мнения, мнения ненавистного
ей, но являвшегося и частью ее самой, мнения,
которым она бесконечное число раз пренебрегала, совершая
это втайне или явно с умыслом, но и надеждой, что мнение
этого самого общества будет истолковано в ее пользу.
Ей льстило, что будучи матерью семерых детей, из которых
только один мог быть от него, от "мужика Бильбоке", она, хотя
и производила впечатление уже немолодой и почтенной дамы,
отличалась величественной и благородной красотой, несколько
грузной, но сохраняющей большое очарование и весьма
волнующие томные манеры, "ради которых еще стоило пойти
на всякие безумства".
"Heva Liddida" – Эва Возлюбленная по древнееврейски,
просто физически не могла увидеть и понять в себе то, что
просматривалось за зеркальной рамой ее существа и
затушевывалось карминово-синими мазками на миниатюре
Даффингера, писаной еще в Вене. Это "то самое", "эта Heva
Liddida" была бешено ревнивой и властной женщиной, являя
собой "казацкую смесь мистицизма и чувственного пыла".
Бальзак до конца своей жизни помнил те тяжелые сцены
ревности, которые устраивала Ганская "своему Бильбоке",
мечтавшему целых тридцать лет стать " маркизом Êарабасом"
поместий Ганских в Верховне, где "засевают лишь столько,
сколько можно убрать…,где господский дом настоящий Лувр,
где землю никогда не удобряют, а засевают хлебом каждый год
и где хозяева вдвоем имеют сорок тысяч душ мужского и
женского пола". И хотя тогда ему в Верховне отвели
прекрасное помещение, состоящее из спальни, гостиной и
кабинета, где серебро, фарфор и ковры удовлетворяли этого
требовательного ценителя антиквариата, чьи тома "Êомедии "
теперь уже быстро выходят в свет один за другим, организм
его уже не в силах трудиться, он отдыхает, не реагируя
больше на целые реки кофе, влитые в себя для подстегивания
невероятной работоспособности, не отделяющей дня от ночи.
Он страдает тиком, отеками, головными болями. За два года
четыре тома "Человеческой комедии", в борьбе за которые он
изнемог "как Иаков в единоборстве с Ангелом…Творить, всегда
творить! Сам господь творил всего лишь шесть дней".
А тогда 29июля 1843, ведь ему в мае исполнилось полных
сорок четыре года, она видит его несколько пополневшим,
полным энергии, но уже с первыми седыми прядями волос.
Бальзак рвется к браку. Он захватил с собой даже
необходимые свидетельства, чтобы французский консул в
гражданском порядке зарегистрировал их союз. Он клянется
ей, что все написанное им с момента их встречи только для
нее, только с мыслью о ней: "Только во имя вас все это
создано". Автор "Шагреневой кожи" уже видит себя мужем
правнучки Марии Лещинской, зятем адъютанта русского царя,
племянником первой статс-дамы императрицы.
Но ее ум пронзительный как в своей чувственности, так и
своей женственности был умом не простой страсти, а
закосневшей дворянской спеси, если чего и желающей после
смерти ее мужа графа Венцеслава Ганского, то собственной
свободы и полной свободы для своей дочери, ее ближайшем
доверенным существом, о котором все ее помыслы и молитвы,
и за которыми только где-то в дальних глубинах ее сердца
таится чувство к "своему мужику", гению слова, закоренелому
плебею, "доброму Бальзаку", "бедному Бальзаку", Бильбоке –
гороховому шуту: "Его письма – великое событие в моей
одинокой жизни… Я преисполнена гордости от того, что значу
для него больше, чем все другие женщины …Ибо он гений,
один из величайших гениев Франции…". У старшей сестры
Эвы, Êаролины Собаньской были любовники. Но одно дело
иметь любовником Пушкина или императора Николая
Павловича и совсем другое иметь вульгарную связь с буржуа и
богемой да еще и во Франции, в которую император Всея Руси
8
собственноручно дает визу на въезд, с подозрением относясь к
крамольному украинско-польскому дворянству.
Венцеслав Ганский был для нее заботливым покровителем,
понятливым супругом. И смерть его принесла ей только
мнимую свободу. Вся ее многочисленная родня и со стороны
Ганских, и со стороны Ржевусских тотчас после смерти
Ганского разинула рот на ее многомиллионный каравай. А тут
еще этот безродный писака из Франции… желает добиться
социального равенства с госпожой Ганской и всеми силами
карабкается наверх в закрома Ржевусских. Пусть у себя во
Франции зарабатывает на хлеб этот крестьянский внук с
фальшивым "де", этот "мусью", опоздавший в палату пэров по
причине отсутствия у него капитала, этот "вечный кандидат в
Академию Франции" никогда не будет носить фрака с
пальмами, шитыми золотом, поскольку "все кресла в Академии
меньше размеров" самого "де Бальзака". Да и вообще… Во все
журнальные издания Жирардена сыплются от читателей
требования прекратить печатать нудных "Êрестьян" этого
автора, а поскорее возобновить из номера в номер печатание
"Êоролевы Марго"…
А между тем Êиевская судебная палата отказалась
признать завещание выгодное для вдовы, что заставляет Эву
подать апеляцию в Сенат и самому императору. Бильбоке
ничего не мог в этих условиях придумать более умного, чем
поддержать ее такими словами: "Я стану русским, если вы не
возражаете против этого, и приеду просить у царя
необходимое разрешение на наш брак. Это не так уж глупо".
Это верно. Глупее не бывает. Милый, добрый и гениальный
Бальзак всегда переоценивает свои возможности, так как
говорит в будущем времени, смешивая его с прошедшим.
По законам Российской империи дать разрешение на
вступление в брак с иностранным подданым и на вывоз за
границу родового состояния мог дать только сам Николай
Павлович. И хотя Бальзак слишком знаменит и его приезд в
Россию вызывает неизбежное внимание, но никто из
дворянской писательской братии, а другой в России в это
время еще и не существовало, не спешит "ломать картуз"
перед гением литературы. Одно дело гений, другое – сама
жизнь с ее превратностями. И только секретарь посольства
Виктор Балабин записывает в своем дневнике: "…передо мной
9
предстал низенький, толстый, жирный человек, по лицу
пекарь, грацией сапожник, широкий в плечах бочар, манерами
приказчик, одет как трактирщик".
Поэтому никакой помпы и не устраивается во время
приезда Бальзака в Санкт-Петербург. Он живет не в доме
любимой, а в доме Титова, где ножки широкой двуспальной
постели опущены в керосин по причине скопища клопов. Он
появляется "у дорогой кисоньки" Эвы около полудня, ведет с
Эвой бесконечные разговоры за чайным столом с "нелепым
слоном" –самоваром или поджидает, лежа на диване в удобной
позе, не зашуршит ли ее платье –звуки, от которых он
вздрагивает всем телом.
Все дамы умоляли Ганскую привезти к ним ее великого
человека. Умолять-то умоляли. Но ни один из известных
российских писателей той эпохи, пушкинской, гоголевской
эпохи не оставил никаких воспоминаний о встрече с гением
мировой литературы, не предложил "чашку кофию". Что
можно объяснить только выходом в свет во Франции
блистательной книги маркиза де Êюстина "Россия, 1843год",
книги повергшей в ужас Россию с ее всегдашним глубочашим
самомнением о разумности порядков в стране и плебейским
происхождением самого автора "Человеческой комедии", от
которого ждали, но не получили осуждения книги "проклятого
маркиза". Решили отмалчиваться даже после того, когда сам
граф Бенкендорф распорядился пригласить Бальзака на парад
в Êрасное Село да притом так расположить неровно
дышавшего к венценосцу писателя, что он восхищенно
записал: "Все, что говорят и пишут о красоте императора,
правда: во всей Европе не сыщешь…мужчины, который мог бы
сравниться с ним". Ни почестей, ни субсидий…ничего. При
исключительной публикуемости и даже переводимости (стоило
ли это делать в то время с французского!?) в России
произведений Бальзака. Но Бальзак не унывает, впрочем
уныние никогда не было свойственно его кипучей натуре, и
все оправдывает: "Ваш государь слишком умен, чтобы не
знать, что купленное перо не имеет ни малейшего
авторитета…Я, понятно, не думаю писать ни за, ни против
России. Да разве в мои годы человек, чуждый всяких
политических взглядов, станет создавать такие прецеденты?".
А император и взаправду сообразителен. Ведь сразу же после
10
постановки "Ревизора" Гоголя кто как ни Николай I, наплевав
на гнусное мнение собственной челяди о постановке
"Ревизора", возгласил во всеуслышание: "Все досталось! А
больше всего мне!". Такое многого стоит.
А Бальзак спешит в Париж, где с большими трудами
устраивает в католический монастырь Лиретту (Анриетту
Борель, бывшую гувернантку Эвы), которая послужила ему
прообразом "Êузины Бетти". Это Лиретта в свое время
побудила Эву написать первое письмо Бальзаку "от Чужестранки",
эта Лиретта была сообщницей Эвы при живом
Ганском, эта Лиретта возненавидела Эву после смерти
Ганского, а теперь доставляла колоссальные материальные
хлопоты Эве и "доброму Бальзаку", требующие специального
разрешения архиепископа Парижского, поскольку Лиретта
обращалась из протестантства в католичество, перешагнув
предельный возрат для обращения в монастырь. Она востребовала
свой вклад в общину и желает присутствия при ее
пострижении в монахини Бальзака.
Находясь еще в состоянии эйфории от восторгов петербургских
ночей, в своих письмах Бальзак затягивает свои
постоянные акафисты Эве: "Вы маяк, Вы счастливая звез-да…
Вы дарите утехи любви и честь…Пресытиться Вам невозможно…".
А между тем любовница Бальзака госпожа де
Бреньоль шантажирует его письмами Эвы и после долгих
переговоров соглашается вернуть эти письма в обмен на плату
чистоганом. И как только он получает эти письма опять в свое
распоряжение, то тут же с рыданиями превращает их в пепел:
" Я затрепетал, увидев, как мало места занимают пятнадцать
лет жизни". После случая с мадам Бреньоль, Эва потребовала
уничтожения всех своих писем. А тут еще с финансами дела
обстоят плохо. Акциии Северных железных дорог падают. И
Бальзак, а точнее Эва теряет 60000, а позднее и все 130000
франков. А тут еще в Париже появляется Алина Монюшко,
сестра Эвы, которую по приказу из Верховни следует
"околдовать", с чем Бальзак исправно справляется, демонстрируя
свирепой Алине, заставленный антиквариатом "их
будущее гнездышко". От чего Алина приходит в ярость,что
этот дворец будущее жилище ее сестры Эвы , которую она
избивала в детстве. Она удаляется в твердом убеждении, что
Бальзак миллионер (каковым, если он и был, то только за счет
11
Эвы), периодически щуняющей его за бесконечные неоправданные
траты, что по величине состояния Ганской лишь
свидетельствовало о том, что "милый, славный Бильбоке" не
знал меры как в своей любви, так и в размерах производимых
им трат не только своих и дорогой Эвы средств.
Бальзак прекрасно поладил с семьей Эвы, а проведя четыре
месяца веселья в "странствующей труппе" по Европе, где Бальзаку
было дано прозвище Бильбоке, Эве –Атала, Георгу Мнишеку,
любителю и коллекционеру жесткокрылых – Гренгале, а
по совместительству жениху дочери Ганской Анны(Зеферина),
Бальзак вписывает их имена в свой паспорт для поездки и
развлечений в Париже, поскольку русский царь не разрешает
своим подданным, охваченным революционным движением,
пребывание во Франции. Но Бильбоке, для семьи Ганских этот
чичероне, заранее только их предупреждает: "квартира стоит
330 франков в месяц; на стол – 370 франков, а всего – 700
франков…Êлади 500 франков на удовольствия, на экипаж и
т.д. Общая сумма – 1200 франков, а за два месяца – 2400
франков. Итого 7000 франков…. Ну разве это так уж много?
Ты ведь считала вдвое больше. Боже мой как я изголодался по
тебе, как жажду тебя!…" . Бальзак всегда считает, все считает
от стоимости вещей до стоимости написанных им строчек, за
каждую из которых, кстати, он из всех тогда живших
писателей получает более пятидесяти сантимов. А пока в
России о Бальзаке говорят в основном не столько дворяне,
сколько "богатые мужики", один из которых "прочел все мои
произведения, каждую неделю он ставит за меня свечку в
церкви св. Николая и обещал дать денег слугам сестры
госпожи Ганской, если они сообщат ему, когда я приеду еще
раз, так как он хочет увидеть меня". А пока Чужестранка – Эва
дает Бальзаку 90000 франков на оплату прогоревших по вине
доброго Бальзака акций и на прочие деловые расходы. А пока
Бальзак "часто и громко" смеялся, "от смеха у него колыхался
живот, за приоткрытыми полными румяными губами виднелись
редкие зубы, крепкие как клыки…", хотя просроченные векселя
заставляют его писать по новелле за ночь. И хотя его мечта
разбогатеть сразу при помощи одной грандиозной сделки как
всегда рушится, а дорогая Эва вновь убеждается, что коммер-
ческие таланты Бальзака нуждаются в строгом контроле, он
смеется и тогда, когда присутствует в Висбадене на свадьбе
12
Георга и Анны. "По линии матери, урожденной графини
Ржевусской, новобрачная является праправнучкой королевы
Франции Марии Лещинской, а граф Георг Мнишек – правнуком
последнего короля Польши и прямым потомком знаменитой
несчастной царицы Марины Мнишек". Со стороны матери
молодожены получают все земельные владения Ганской,
которой обязываются выплачивать лишь пожизненную ренту.
И после такой процедуры "дети уже не так трепещут" за
свою мать, если она станет женой Француза. Только эта
передача имения делала возможным для Ганской вступление в
новый брак. Мольбы и хлопоты для получения разрешения
императора на церковный брак продолжались:" ( СанктПетеребург,
5 января ,1849 года. Бальзак – Его Сиятельству
графу Уварову , министру народного просвещения) скоро уже
шестнадцать лет, как я люблю благородную и добродетельную
женщину…. Счастье моей жизни ныне зависит исклю-
чительно от Его Величества императора Российского…" и пр.,
и пр. А сердце Бильбоке, вдруг, начинает бить тревогу, он не
может ни ходить, ни поднять руку, начинаются сильнейшие
приступы удушья – диагноз – гипертрофия сердца.
Перед Эвой вплотную встает перспектива: расстаться с
украинским имением и исполнять обязанности сиделки при
тяжело больном человеке. Но давно ли еще она носила под
сердцем плод их совместной любви и давно ли предавался
унынию добрый Бальзак, когда узнал, что она родила мертвую
девочку и даже не мальчика Виктора – Оноре, которому
Бальзаком уже преждевременно было дано имя. А сейчас при
нем бессменная сестра милосердия госпожа Ганская, а единственное
развлечение больного теперь – лицезрение "как Анна
Мнишек, разодетая с царственной пышностью, собирается на
балы в соседние поместья".
Стрелки часов Судьбы подвигали мудрую, умную, расчетливую
и страстную Эву к единственно возможному решению
получения полной свободы русской подданой для светской
женщины. И жалость, и любовь, и слава двигали ее к личной
свободе, хотя и сама пятидесятилетняя невеста, страдающая
артритом помещица, во время принятия важного для себя
решения по прописи врачей "погружает ступни в утробу
молочного поросенка, которого режут и вскрывают при ней,
13
так как нужно, чтобы ступни опутались еще трепещущими
внутренностями животного".
Свадьба имело место 14 марта 1850г. В Бердичевском
костеле св. Варвары совершался обряд венчания аббатом
графом Озерским. Бальзак задыхался, обильный пот с ног до
головы покрывал его тело, а Бильбоке улыбался и уверял окружающих,
что поправится, как только вступит на французскую
землю" , поскольку паспорта и виза на выезд из Российской
империи получены.
И вот молодая чета перед собственным домом в Париже,
откуда своевременно выехала свекровь, чтобы не портить
своим присутствием крови молодоженам. Дом сияет зажженными
огнями и безмолвствует. Двери не открываются. Собираются
соседи. Двери в собственный дом взламываются
наконец-то слесарем, обнаруженным где-то по случаю самим
ливрейным кучером. Слугу Франсуа находят в одной из
комнат. Он сошел с ума. "Êак раз в это мгновение он утратил
рассудок, и еще среди ночи его отправляют в госпиталь".
Бальзак уже не может ни читать, ни писать. Êаждое слово –
это усилие. Докторами прописано полное молчание. Он лежит
в громадном доме среди своих ковров, картин, антикварного
фарфора, которые своим видом не заглушают болей сердца.
Эва – преданная сиделка. Она не отходит от больного. Ей даже
некогда навестить Лиретту, в монашестве Марию-Доменику.
Усталость, тревога требуют преданности и мужества. Иногда,
"боязливо как тень, появляется его мать и ухаживает за ним".
Êолдун Балтазар, предсказывая долголетие Бальзаку, ошибся.
Глаза Бальзака хранят попрежнему веру в будущее, но
лицо его могильной бледности уже не скрывает скорой развязки.
Доктор Наккар, пользовавший больного с детского возраста,
чувствуя твердость души Чужестранки, не скрывает от
нее грозной предстоящей опасности. Начинается белковое
мочеизнурение. Уремия налицо. Бальзак желает беседовать "с
достойнейшим священнослужителем, для которого религия
была лишь высшим выражением вселенского разума". Надежда
на семейное счастье, завоеванное им, рушится… Отеки
превращают мышечные ткани в жировые мешки. А доктора
отказываются от пункции. Начинаются смертные муки как
цена, назначенная ему "небом за огромное счастье брака".
Разыв тканей на ушибленной случайно правой ноге приводит к
14
самопроизвольной пункции и … гангрене. Пряно-сладкий запах
разлагающихся тканей наполняет весь дом. Êрасная, сухая,
палящая рана вызывает неимоверные страдания. Больной
теряет сознание. Начинается бред, в котором вся его жизнь
"Человеческая комедия". !8 августа в 11 часов 1850 года
наступает агония. "Лиловое, почти черное, склоненное вправо"
лицо, "широко открытые глаза смотрели куда-то застывшим
взглядом"….Бальзак умер ночью. "Скульптор – формовщик
Марминиа "сделал слепок с руки умершего и представил счет
за свою работу госпоже Бальзак".
Величайший романист не имел никаких прав на официальную
торжественную церемонию похорон. Нет от мира сего
есть его Царствие. На кладбище Пер – Лашез траурная
процессия добралась в конце дня, под вечер после отпевания
в церкви Сен – Никола, где в толпе среди присутствующих
было много типографских рабочих, работавших "с Бальзаком и
для Бальзака". Солнце спускается к горизонту. Земля с сухим
стуком падает на гроб. Из друзей – литераторов только Виктор
Гюго, да Александр Дюма и Франсис Вэй от "Общества
литераторов". В этот же день Д'Орвильи писал: "Бальзак был
сражен на середине жизненного пути, в расцвете творческих
сил и замыслов….".
Вдова Бальзака не допускала, чтобы его мать в чем – нибудь
нуждалась после его смерти, хотя последняя частенько
посылала ей письма примерно такого содержания: "…Мне
нужно заплатить доктору, отдать за квартиру, а денег у меня
только – тольк, чтобы протянуть до …..". Старушка покинула
белый свет в 1854г. Эва совершила подвиг. Она вступила в
права наследницы Бальзака, который признал за собой долг
перед ней в размере 130000 франков, хотя она дала ему
взаймы вдвое больше, но в дальнейшем заплатила все его
долги сполна.
Это было искреннее, горячее и … недолгое горе. Дорогой
ценой, но она получила свою полную личную свободу и славу
жены гения. Суд света уже не пугал ее. 13 мая 1851 года она
"взволновала против его воли" молодого литератора
Шанфлери, который был на двадцать лет моложе ее, расхаживала
с ним по кафе – шантанам и веселилась, не забывая
беспокоиться об увековечении памяти милого Бильбоке,
поручив издание полного собрания сочинений Бальзака Дю-
15
таку. Шанфлери же она в это же время писала: "Хочу тебе
сказать, что вчера у меня было небольшое денежное поступление,
совсем для меня неожиданное, и там оказалось
несколько новеньких республиканских золотых, таких нарядных,
таких блестящих, что я их отложила в сторону, найдя,
что они слишком молоды и веселы для меня". Шанфлери же
все чудилось, что по темпераменту и властности у него в
любовницах Екатерина Великая. И при удобном случае он дал
деру. Место недолго пустовало. В 1851 же году художник Жан
Жигу, сын кузнеца, автор громадных исторических полотен
мелодраматического содержания становится любовником Эвы,
написав портрет ее дочери Анны Мнишек. Эта связь
продолжается до самой смерти урожденной Эвелины
Ржевусской – 10 апреля 1882г. Чужестранка упокоилась рядом
с Бальзаком на кладбище Пер – Лашез. Жигу, "ветеран с
галльскими усами", пережил ее на целых десять лет, осваивая
замок Борегер в Вильнев – Сен – Жорж, купленной госпожой
де Бальзак. Но это продолжалось недолго.
В 1875 году графу Адаму Ржевусскому пришлось выкупать
у Мнишеков заложенную –перезаложенную Верховню,
Гренголе (Георг Мнишек), ликом святого с ангельскими
глазами, зять Эвы, получил кровоизлияние в мозг, лишился
разума. Êоллекция его жесткокрылых была распродана. В 1883
году после смерти мужа и матери Анна Мнишек, обеднев,
продала замок Борегер. А затем удалилась в монастырь Êреста
Господня, что на улице Вожирар, оставаясь по мнению
знавших ее "такой же прелестной и доброй, как и в пору
роскоши, такой же милой, ласковой, беспечной, как птичка
какою знал и любил ее Бальзак". Анна скончалась в 1915 году.
Бальзак умер молодым. Но по жизни мало найдется таких,
кто не льстил бы себя надеждой стать хоть чуточку похожим
на гения литературы – Бальзака. Его мощное воображение
вскормило целый мир персонажей, которые двигались,
говорили и страдали как подлинные люди и не только своего
века, введя в роман заинтересованную авторскую позицию
укрупненного образа действия героев, романа, насыщенного
событиями в своем полете вольного воображения, насыщенного
лиризмом, субъективной романтичностью, подготовив
человечество к восприятию психической и физической
природы человека, в которой удивленное сомнение уже не
имеет ни вопросов, ни предложений, когда в молчании ума
является лишь одно чувство и оно – мучение совести.
МЕДАЛЬОН 2. Надежда – друг Ильича .
Это сейчас, почти слепая, разбитая диабетом и
отягченная базедовой болезнью она была почти
беспомощна, почти недвижима, чувствуя хруст в
суставах ног, кистей рук, болей в пояснице своего налитого
отеками тела, сотрясавшегося и даже колыхавшегося от
мелких ее движений в силу тяжких отеков тканей.
И разве кто-то в ней теперь мог увидеть и узнать ту
маленькую резвую девушку – учительницу, белую и чистую,
как свежая коротенькая крепкая только что сорванная с
грядки репка, разве кто-то из ее великовозрастных учеников с
большими руками – граблями, под ногтями рук которых частенько
оставался еще и "траур по китайскому императору ",
разве они, слушавшие ее вполуха, поскольку второе спало от
от непосильного труда в течение четырнадцати часов, разве
они, решившие постигнуть смысл учения одного из самых
трудных и малопонятных философов 19-столетия, объявившего:
" Призрак коммунизма бродит по Европе", "Пролетарии
всех стран соединяйтесь!", разве они теперь могли узнать в
ней "Надю", "Надюшу", "Надежду", успевшую побывать уже на
таких государственных постах новой России, которые и
выговорить – то даже сейчас было непросто в силу нынешней
немецкой усложненности современного языка: "зам. Наркома
просвещения", "Председатель Главполитпросвета", "член ЦИÊ,
ВЦИÊ СССР", "депутат ВС СССР с 1937г".
Падает ли с неба в ясный день молния? Падает,…если
случается чудо. И хотя молния непроизвольно зарождается в
тучах, предполагая особую заряженность и напряженность
атмосферы, так и чудо требует определенной предрасположенности
душевного состояния, невозможного в жесткой логике
событий разума, который быстрее самого современного компьютера
просчитывает ситуации и объявляет вашему сознанию:
"Глупость, бред, поповские выдумки", утешая вас тем,
что не может быть того, что отсутствует в вашем ощущении,
даже если это ваше ощущение шевелится где-то в фундаменте
тех жизней, что прожиты и пережиты еще не вами, но вашими
родственниками в первом, втором и прочих поколениях и хотя
вы ничего не знаете и не помните о них, но они своими
невидимыми и неслышимыми явно узами говорят в вас и
направляют ваши помыслы и действия таким образом, что вы
уже объявляете, что все ваши цели сегодняшнего и завтрашнего
дня, хотя это и ваши цели, но силы для постижения и
достижения этих целей дают вам они – эти люди, чьи заветы
вы несете в каждой клеточке своего бытия. Но это и есть чудо
как здоровый инстинкт личности.
И в этой крепкой, "с грядки" девушке из старинного Сибирского
поселка – Сузуна, где монетный двор Екатерины
Великой чеканил особую Сибирскую монету, – видом медь, но
с большим содержанием серебра, настолько большим, что
монету эту строгим рескриптом запрещалось вывозить из
Сибири в Империю " дабы стоимость имперской меди не
понизить", в этой девушке блестки серебра души сияли ярко
только для того, кто сам способен был прозреть и охватить
землю и глазом, и душой , и сердцем.
И он уже твердо осознавал это для себя, отсидев четырнадцать
месяцев в петербургской тюрьме, когда затем по
приговору от 13 февраля 1897г. по делу "Союза борьбы…" был
в конечном счете выслан в село Шушенское, что в Восточной
Сибири. Невысокого роста как и она сама, в совсем молодые
годы уже лысоватый, с монголоидным разрезом карих, иногда
со смешинкой, внимательных глаз, он , неожиданный смех
которого звучал в ее ушах как серебряный колокольчик, а
рыжеватая жидкая бородка и усы в этот момент придавали
ему простодушное и даже наивное выражение, он, Володя
Ульянов, чувствуя здесь в Шушенском себя мужчиной,
обделенным лаской преданной его делу женщиной, кончено не
мог удовлетвориться "дерганьем за титьки девок" как смешливая,
глупая Антонида, которой лишь бы "потискаться", а там
трава не расти.
Возбуждения, разрываемого страстью человека, были вполне
им контролируемы, а когда он смотрел на себя в зеркало во
время бритья, то борода его жидкая, скудная, словно
кустарник из трещин скалы, была так не похожа на могучую,
окладистую бороду Бога-Отца – Êарла Маркса или Бога-Сына –
Фридриха Энгельса, но являла собой Бога – Духа –Чингиз
Хана, охватившего собой мир на принципах диктатуры
пролетариата, диктатуры всегда порождаемой идеями. Правда
он еще не ведал того, что люди, приходящие к власти через
насилие в своих последующих поколениях рождают нетерпимых,
беспощадных гонителей всякой реформы. Но в проекте
он уже понимал, хотя еще не выразил это словами письменно,
что настанет время и "мы будем из золота делать нужники".
Êак рационалист и диалектик, стратег и тактик он понимал,
что страсть его мужской плоти нуждается в равновесии с
таким человеком, который своим теплом, мягкостью и сосредото
ченностью станет продолжением того, что ему самому не
хватает в жизни, где должна им быть осуществлена безумная
мечта человечества о равенстве. С Ней он чудесным образом
будет излечиваться от невыносимых страданий одиночества
при потере друзей и близких. Чувствуя к нему глубочайшее
душевное предрасположение, она будет готова вместе с ним к
воплощению его особой миссии. Пусть другие назовут эти их
отношения серыми, убогими, скромными и бесчувственными ,-
это лишь повышало его душевную мощь, в которой он не
признает чуда, но строгий расчет вместо чуда.
И когда он сделал письменное ей предложение стать его
женой, ей, дочери Êонстантина Игнатьевича Êрупского, прапорщика,
содействовавшего польским повстанцам в 1863-64гг,
то не могла она не дать ему своего согласия, предвкушая
сладостный и таинственный миг их встречи, в сладостности и
таинственности которого она никогда даже под страшной
пыткой не призналась бы никому, потому что для "Володи все
это поповщина". Но сама – то как женщина и сибирячка она
знала не умом, но чувством, что она с ним и умом, и душой, и
сердцем, и помышлением. Она не думала и не гадала, что
судьба обещает ей что – то особенное, что люди будущего,
нового времени заинтересуются ею, где с почтительным
восхищением, где с пренебрежением и мерзкими замечаниями
в ее адрес, похохатывая и сквернословя будут кидать камни в
ее память, или ставит о ней фильмы писать ее портреты и не
только по конфузливой обязанности, предписываемой власть
предержащими, но из чувства неподдельного интереса к ее
личности, в которой простота обращения и даже некоторая
наивность в речах, письмах и работах является следствием не
сложности мышления, выражаемого сложностью языка, а
глубочайшим убеждением, что все законы, явления и события
можно толковать простым, понятным и несколько даже
наивным языком. И она ответила Ильичу: "Замуж, так замуж".
Ей уже было 29, а ему 28 лет. Самое время заниматься и
делом, и любовью. И они были счастливы в этом богатом селе
Шушенском, где "царев указ" запрещал заниматься политическим
какой бы то ни было деятельностью… А она была ссыльная,
получившая разрешение приехать на поселение к своему
мужу. И вместе в месяц от "царя – батюшки" получали они 13
рублей золотом. А корова – то стоила "три рубли". Супруги
жили счастливо, хотя злые языки, посещая затем много позже
их музей, ханжески указывали пальцем на то, что простые
металлические кровати в их спальни стояли под углом
девяносто градусов. Êак будто бы это имело какое-то значение
для любящих сердец…
А Володя то охотничал, то лупил во время разлива Енисея
на островках зайцев, приезжая нагруженный дичью, то ходил
по грибы и ягоды вместе с ней и местными ребятишками. И
этот человек, восставший в душе своей против Царя и Бога,
которого затем уже позже обвинят в догматической деспотии,
в отстаивании диктатуры слабых и забитых пролетариев,
некоторые из которых по мнению "отца башмачной дипломатии"
Хрущева жили лучше инженеров, как, впрочем, и сам
слесарь Хрущев, эти радетели "злодейства Ульянова – Ленина",
помещавшие на обложках своих романов фотографии парализованного
Ильича, сделанные домашними фотографами вовсе
не для печати, – эти радетели свободы и демократии будут
подмечать в нем или – холодное и кроваво – черное – цвет зла
и смерти, или надменное одиночество, беспощадность и
жестокость этого "безупречного Робеспьера – не взяточника и
не чревоугодника, но человека, заковавшего себя броней
суровой честности, любящего детей, котят и все живое, человека,
способного на все хитрости, политический подлог,
способного мановением руки пролить сколько угодно и чей
угодно крови с черствостью и деревянностью, которой
позавидовал бы любой выродок уголовного мира".
И хотя эти эпитеты, сравнения, метафоры в своем большинстве
являющие словесную порнографию интеллектуальных заскоков
"красивости" ее авторов, как например у академика от
словесности и будущего Нобелевского лауреата Бунина: "Но
вот наконец воцаряется косоглазый, картавый, лысый сифили-
тик Ленин…", и хотя эти хлесткие словечки наполняют
литературно – политизированный, около философский мир своей
изощренностью, но в то далекое и счастливое для них с
Володей время писалось еще только "Развитие капитализма в
России", а главный полицай России Зубатов еще не вынес
своего малоубедительного для многодетного царя России
Николая II вердикта: " Владимир Ульянов самый опасный
человек из политических". Ведь кончался только 1899год.
Подобно духу, телу человека надо дать возможность
расцвести, что предопределено ему природой: легкие пусть
ликуют, мускулы – двигаются, сперма извергается, но если
человек не замечает свои нервы, не замечает того, что они
существуют, если человек зацикливается на своих планах, на
своих устремлениях, то нервы доставляют ему невыносимые
страдания. Она хорошо помнит эти последние месяцы ссылки,
она впервые, но далеко не в последний раз видела его таким:
он " перестал спать, страшно исхудал. Бессонными ночами
обдумывал он свой план сплочения социал – демократов во
всех деталях…Чем дальше, тем больше овладевало Владимиром
Ильичом нетерпение, тем больше рвался он на работу". Эти
изматывающие формы недомоганий: легкой утомляемости,
сильных головных болей периодически наступали после любой
кризисной ситуации: и разлад с Плехановым, и разрыв отношений
с Юлием Мартовым, когда в октябре 1903г, газета
"Искра" после II –съезда партии становится рупором "меньшевиков",
а "большевики", получившие перевес за счет покинувших
съезд евреев "Бунда", оказались по существу без
средств существования и подвергались остракизму и осмеянию
со стороны социал – демократических партий почти всей
Европы. Только теперь впервые она чувствует сосредото-
ченность своей рассеянной и несколько подавленной страсти.
У нее уже теперь навсегда не остается времени обращать внимание
на собственные болячки, ее болезни исчезают на фоне
вечных недомоганий, испытываемых Володей, которого она все
чаще и чаще в присутствии посторонних и даже близких
людей называет теперь "Владимир Ильич". Ее чувство,
вырвавшееся на свободу, раскрепощенное от сухого изъявления
"Замуж, так замуж!", претворяется в творческую
деятельность, обретающую смысл и направление не просто в
утверждении нового учения, но сохранении того, кто является
символом этого нового учения Маркса. Отныне смыслом ее
становится не проведение нового учения в жизнь, а
извлечения из тюрьмы душевных страданий того, кто в силу
своей исключительной работоспособности и целеустремленности
выигрывает у политических противников непостижимо
трудные битвы, работая сразу удвоенным, утроенным и
учетверенным мозгом, заполняя своими практическими и
теоретическими работами в полном значении этого слова
настоящие и будущие стенные книжные шкафы. И она тоже
причастна к формированию "истины", которая им понимается
утилитарно просто как факт: "Наполеон родился…." тогда – то .
И это и является истиной и фактом одновременно…? Она
освобождается от охватывающих ее собственных недугов не в
брызжущем фанатическом экстазе воодушевления, но в
теплоте невидимого участия, исцелением наивной упрощенностью
духа, обращаемого от нее к нему в форме единой с ним
мысли. И двигаясь в одном единственном направлении, она
силой своей незаметности, но неустранимости, не мешает его
напору, не преграждает плотиной его разум ни в Женеве во
время создания большевистского органа "Вперед", ни во время
его нелегального появления в России, где он редактирует
газету "Новая жизнь", ни во время "коллективного пения
отходной" русской социал – демократии, когда в едином порыве
своего полемического запала он, вдруг, является молодому
поколению революционеров как философ, разбивающий "Материализмом
и эмпириокритицизмом" носы и физиономии
профессоров экономистов , которые "не что иное, как ученые
приказчики класса капиталистов, и профессора философии –
ученые приказчики теологов", являя "жесткую линию,
лишенную рабской философии в партийной науке".
Он как неусыпное око, как непрерывно работающий мозг
достоин удивления и восхищения как чудо, если бы был
простым аскетом духа, полностью отрекающимся от радости
жизни. Скорее это она заставляет себя переживать казалось
бы непереживаемое, когда он, вразумляющий ее словом, сам
наслаждается грехом в Париже с красивой Инессой Арманд,
урожденной Стаффен, от которой в 1913 году рождается сын
Владимир. Это она, Надежда, должна вести себя благочестиво,
перенося глумление и насмешки на протяжении оставшейся
своей части жизни, сомнения и неверия ради того, кто в этом
мире скатывает с горы великий камень "марксизма", чтобы он
стал неудержимой лавиной и овладел умами и мыслями
третьей части земного шара. Это она, Надежда, не смотрит ни
направо, ни налево, а идет вместе с ним вперед, вперед и
вперед в единственном направлении ее любимого, психологи
ческого гения, ставя единственной своей целью не мешать
его существеннейшей задачи жизни, где всякие письма той же
Инессы Стаффен (Арманд) жалят и трогают ее своей теплотой
к тому, с кем она одно целое: "…я ясно сознавала, как никогда
раньше, какое большое место ты еще здесь, в Париже, занимал
в моей жизни, что почти вся деятельность здесь, в Париже,
была тысячью нитей связана мыслью о тебе. Я тогда совсем не
была влюблена в тебя, но и тогда я тебя очень любила. Я бы и
сейчас обошлась без поцелуев, только бы видеть тебя, иногда
говорить с тобой было бы радостью – и это никому не могло бы
причинить боль. Зачем меня этого было лишать?". И только
она одна, сама себе, она, Надежда, знала "зачем!?". Это ее
сибирский характер, характер "сузунской девушки" мог
ответить на этот вопрос, закаленный воспитанием ее
родителей. "Мужчина, мужик" еще может "шалить", но не
около каждой бочки он должен подолгу задерживаться, даже
если эта бочка ему когда –то приглянулась. Если она, Стаффен
– Инесса Арманд, революционерка и успевает заниматься
революцией и наплодила от разных мужиков шестерых, в том
числе от Володи последнего, то пусть хотя бы даст им достойное
воспитание и занимается им вдали от их малочисленной
семьи, переживающей и все тяготы лишений, и
чрезмерное напряжение воли, которое рушит одно за другим
теплое общение с бывшими друзьями. Она должна скрывать
свои холодные и недоброжелательные взгляды всегда и в
особенности тогда, когда в пломбированном вагоне они,
революционеры вместе с Ильичом возвращаются в воюющую
Россию. И если Милюковское соглашение с Антантой не
позволяет им воспользоваться визой для въезда в Россию, то
Александр Львович Гельфанд (Парвус), шевеля своими
деньгами и извилинами мозга как бывший русский социал –
демократ провезет их всех вместе даже с Инессой Арманд
через воюющую Германию. А вопли о "заплаченном
золоте","купле –продаже Ильича германским генеральным
штабом" пусть останутся на совести "политических иудущек –
брехунов всех мастей и времен". Это потом, эти вечные
"вертеры –услышкины" возведут в ранг своих своих полупьяных
кумиров, клянущихся всему народу то руками, то ногами,
то всей головой " своей правде и истине", что "Ленин –
германский шпион", начисто забывая "милюковское соглашение",
и, объявляя между прочим, в благих побуждениях, что
"политика всегда делается грязными руками".
А сейчас и всегда, когда это им выгодно, они осуждают и
мысли, и действия, и руки "беспощадного человека", почувствовав
грандиозную и страшную силу властвования и удержания
власти, исходящую от Владимира Ильича на протяжении
всей его жизни, вечно акцентируя уже после его смерти
внимание всех на портрете этого неумолимо требовательного и
предостерегающего человека, неотступно следящий и поразительно
недоброжелательный взгляд которого будет вечным
предостережением для них, его хулящих.
И пусть они знают, что слова Владимира Ильича: "Да
здравствует социалистическая революция!" для тех, кто за "эту
революцию" и, не моргнув бровью, расплевывается со своими
бывшими коллегами речью, как бичом хлестая по "почтенной
революционной демократии".
Жизнь Надежды растворялась и таяла вместе с жизнью
Ильича. И когда наследственный склероз проявился в первом
ударе в мае 1922 года, поразив правую часть тела, отключив
самое дорогое для Ильича – речь, и в декабре того же года,
когда удар повторился и последовал стойкий паралич правой
руки и правой ноги, а 9 марта следующего года новый
тяжелый удар, сопровождаемый бессоницей и частыми возбуждениями,
свойственными ему и в 1900, и 1907, и 1912
годах, то надежда уже покидала ее. И когда 21 января около
шести вечера вождя всего пролетариата не стало, – горе ее
было молчаливым, но безмерным. Володя умер. Но с этого
момента страдания ее только начинались, поскольку новый
вождь и лидер партии, вечно надоедавший ей и семье Ильча
своими досмотрами, доглядами, рекомендациями ЦÊ и пр. и
пр., становится уже совсем невыносимым, требуя единолич-
ного наблюдения над всей процедурой его захоронения да еще
в мавзолее, против чего она, Надежда Êрупская, всегда была
против. Да! Великий хирург Пирогов до сих пор лежит в
Мавзолее. Да! Для Володи все эти христианские условности –
поповщина. Да! Нужно сохранять память о нем. И похоронить
рядом, скажем, со свекровью, его матерью, умершей в
Петербурге в 1916г. Но верно и то, что учение Ленина столь
велико, а люди суетны. Они хотели бы видеть Лик. Люди
слабы. И если захоронение возможно в Мавзолее, то только в
том случае, если возможна вечность и неизменность созданного
учения. Но ведь и сам Володя говорил : " Давая волю
языку, я тоже могу ляпнуть, что в самом непродолжительном
времени, даже меньше десяти лет, мы войдем в царство
коммунизма. Не стесняйтесь и в этом случае, хватайте меня за
фалды, из всей силы кричите: "О, друг мой Аркадий, об одном
прошу, не говори так красиво" ".
Именно в это время она начинает теперь уже на себе
чувствовать кривые взгляды и насмешки не только Сталина,
который, походя, бросает своим окружающим мерзкие фразы:
"Что же, из-за того, что она пользуется тем же нужником, что
и Ленин, я должен так же ее ценить и признавать, как
Ленина?". Да, после таких заявлений Володя и обратился в
ЦÊ о разборе его, Сталина, персонального дела и пересмотре
отношения к нему как руководителю партии. Но партия – это
люди. А люди перестраиваются. И так ловко, как, например,
Веча Молотов, ее выдвиженец, между прочим. Это теперь уже
о Êрупской говорят: "Она не играла в партии особой роли. С
Зиновьевым дружила. Плохо вела себя после смерти Ленина.
Фактически отходила от Ленина. Хотя думала, что это и есть
Ленин". А когда Сталина пытались одергивать в ЦÊ, то он
раздраженно заявлял: "Что я должен перед ней на задних
лапках ходить? Спать с Лениным еще не значит разбираться в
ленинизме". После таких заявлений ей всегда было интересно
знать, как поступил бы и что конкретно сделал бы товарищ
Сталин, если бы кто –то посмел хотя бы отдаленно сказать о
нем нечто подобное? О ней, Надежде Êрупской, давно уже
говорят: "Êрупская – больной человек!". Но ведь больной
человек – Êрупская вынесла на себе все сложности и
физических, и духовных страданий того, кого теперь называют
"вождем мирового пролетариата" и не расставалась с ним по
сути дела никогда на долгое время после Шушенского. Эта она
и ее мать были рядом с Володей в трудные времена и все
вместе выносили страдания и мучения, свалившиеся на
Володю. Разве об этом что – либо помнили молодые рево-
люционеры новой власти. Это им не позволяла понять не
отсутствие их образования, это полбеды, а духовная
черствость как недостаток вечных "установок свыше". Ведь
даже Маркс высмеял Энгельса за душевную скорбь по его
умершей любовнице – простой работнице предприятия его отца
и заставил его усыновить ребенка от собственной любовницы,
чтобы не компрометировать его Êарла перед Женни Маркс.
Это про нее теперь они клевещут о слабости ее доклада на
XIV – партийном съезде, где она сравнивала Молотова и
Бухарина, это ее и Маняшу (Марию Ильиничну Ульянову) они
готовы уже были обвинить чуть ли не сговоре с Троцким ( Голос
из зала во время съезда: "Лев Давидович, у вас новые
соратники!"). Это они теперь с сестрой Володи обыватели,
плетутся за Бухариным и прочими, а Дмитрий Ильич по их
мнению – "недалекий" и, вообще, просто "питух" –пьяница.
Надзор и безжалостная строгость – это фундамент новой
власти, перемежаемые с земной жизнью и пуританскими
естественными наслаждениями вполне могут, оказывается,
оживлять земную жизнь и все, что хочет поднять душу и
освободить, облегчить ее от напряженности для простых
людей. С интеллигенцией все обстоит значительно хуже. Ее
нужно заставить преклоняться перед новыми кумирами, или
уничтожить. Неприятные излишества должны быть удалены из
жизни, человека уже нельзя предоставлять самому себе, где
индивидуум проявляется только в массе в социалистическом
соревновании, в послушном подчинении сословной бюрократии
партии, строптивое должно без следа растворяться в гениальной
организаторской деятельности партии Сталина. В результате
этого драконовского лишения прав личности, ограбления
индивидуальности ради общества начинает учитываться вид
прически, количества кусков мяса и сластей. Хорошее
настроение отменяется и заменяется прекрасным настроением
громкоговорителей, жаркими речами передовиков, зубодробительным
клекотом передовиц и подвалов газет, прославляющих
"продолжателя дела Ленина – Сталина". Начинается
охота за человеком, казалась бы уже несколько ослабшая во
времена НЭПа. Горе и страх посещают большинство семей,
населяющих социалистическую Родину.
Чрезмерная напряженность ее воли, отданной великому
делу и великому человеку, исполняет трагический закон ее
жизни. Начинается официозная стряпня. Но смерть не постигает
этого. Она безлична.
МЕДАЛЬОН 3. Раиса – секрет Горбачева.
Когда многоумный Петр Юшкевич, понимая, что попам
тоже до рая добраться мешал сам сатана,
вознамерился отвечать ("Столпы философской
ортодоксии", Спб.,1910) на книгу В. Ильина " Материализм и
эмпириокритицизм", имя автора произведения которого всем
теперь известно как В.И. Ленин, то в вянущем утомлении
собственной латинизированной фи-лософии, мешавшей
встречной жизни самого Ильича, сказал Петр в серой грусти
своего облачного дня по его мнению пророческие слова:
1."Надо марксистскую теократию преобразовать в европейское
государство….", 2."Если марксизм увядает, если он так
хлоротичен, то может быть, от того в нем слишком много
"истин", и слишком мало "ошибок"… ", 3. "Идет новое
поколение, которое не знает их заслуг, но знает их вины,
которое не видело их начала, но видит их конец, и он им
воздаст полной до краев мерой….".
Ох, уж эти пророки!, черти из преисподней, когда нужно
дело делать, – они говорят, когда же нужно говорить, то они
только попискивают. Но дело свое гнусное делают. И семена
раздора в землю, что есть, как известно, основание престола
Господа – Россия, бросают. А тут не то, что Россия, а аж
целый Советский Союз был. И вот в то время как уже все что
ни наесть самостоятельные, то есть крутые государственные
мужики померли, то и управлять государством-то стало
некому. Правитель изводиться стал! А почему? А потому все,
что догляд всегда за ровностью подрастающего поколения был.
Ну как только появляется какой ни наесть самостоятельный
росток, то его тут же под мелкоскоп и ну выдергивать, чтобы
породу не портил. А порода все хужее и хужее становилась,
так что совсем худо стало. И народ взалкал. То кушалось,
елось и пилось… некоторым, а кому и голодно было, то не
взыщи,– впереди разные прожекты есть, да и общество, если
не об отдельном штучном человеке беспокоится, то зараз обо
всем самом себе. Вот так и жили, перебиваясь с хлеба на квас,
но с голоду не помирали, детей плодили, учили и, говорят,
счастливы были.
Но начальники старшие все думали и убивались, что вечно
жить не могут, и след после себя кого-то оставить, чтобы
кораблем Большого Союза рулить… А для того у них не токмо
университеты разные были, школы комсомола, партии… одним
словом строителей коммунизма. Ну и довоспитывались…..
"Наверное, сбивчивая, эмоциональная, мозаичная" речь,-
"личный отклик на происходящее, на те драматические
коллизии, потрясения……,которыми отмечена общественная
жизнь моей страны", – писала она, Раиса Максимовна, желая
"поделиться наболевшим, своими тревогами и надеждами…".
Ученый человек, ученый Раиса Максимовна и диссертация
по философии у нее ученая: "Формирование новых черт быта
колхозного крестьянства" и это аж в 1967г., четыре года как
сбросили Никиту Хрущева да поставили красноликого еще в
те времена Леонида Ильича Брежнева, кому и служить
надлежало. А то как же. Без ученой степени теперь ой как
нельзя! Владимир Ильич указывал, что работница будет
управлять государством. Вот и выучили… А кого выучили, того
выучили… "Пешая профессия – деревенский социолог!
Понятные на селе слова…". Ну а дальше все по порядку.
Умер Êонстантин Устинович Черненко…, преставился 10
марта 1985г. И звезда нового Правителя уже взошла. И знает
он об этом. И взошла непросто, а сложно. Для улаживания
сложности этой со всего миру собрали верных "делу"
мужиков. И порешили с трудом. Пусть Михаил на Руси теперь
правит с Думою от Политбюро, которое теперь новым будет и
тех мужиков, что со всей страны съехались, в себя соберет.
Пора и другим порулить. А все бывшее старье, что еще не
помре, в за штат поставить. Пусть отдыхают. У нас и своих
умных много да и со степенями многие. Вон Раиса у Михаила
скольких стоит… Ничего, справимся. Не боги горшки
обжигают. На хозяйстве своих людей будем оставлять.
И стал Михаил Сергеевич особо ретиво в этот его звездный
час на мавзолее Ильича топтаться и глаза свои красивые
совершенно по новому высверливать, так что услышала и
поняла в это время Раиса: "Так дальше жить нельзя".
И начались "годы перестройки…. А что дали? Многое. Годы
перестройки дали много, очень много. Стране тяжело. Тяжко".
Да и как не тяжко, если расперды как при войне по мясу,
молоку, маслу и национальному напитку – водке появились. А
все почему. А потому что сам Михаил Сергеевич сказал:
"Пусть все идет естественно". Вот оно естественно и пошло, и
пошло… А Раиса Максимовна так без лукавства, ну не привык
лукавить человек!, и глаголит, то-есть, говорит, значит: "Я не
кинозвезда, не писательница, не художница, не музыкант, не
модельер. И – не политик. Я – жена главы Советского
государства…, помогающая ему – как могу, как делала это
всегда, еще с юности, когда мы только связали свои судьбы…".
Ну, помогает, человек как может… . А для начала такой
маленький прецедент. Порешили близкие: "пусть будет
называться просто "помощник" от слов помощь и мощь.
Сегодня помощник жена, а назавтра уже и дочь чья – то….
Нечто новое вводится в практику Советского управления… Да,
нет! Вовсе и не нового. А Александра Федоровна( Алиса!)
разве она не помогала российским Государством управлять?! И
слова такие, даже очень хорошие. Одним словом, дело
Михаила Сергеевича определяет и ее дело. И начались тут
всякие "домыслы, мифы и сплетни" коим числа несть,
поскольку Барбара Буш, жена американского президента в то
время, летом 1990г., старались в упор рассмотреть ее " внимательный
взгляд, устремленный прямо перед собой, но
больше обращенный внутрь себя". А то, что "серый – один из
любимых ее цветов", о том уже весь простой советский народ
языком очереди, в которых талоны отоваривал, только сверху
платя деньгами, говорил, из зубов ухмылки не выпуская. И все
узнали о простых домашних отношениях Президента и Раисы
Максимовны, их глубокой и содержательной любви друг к
другу, дочери и внучкам , поскольку ведь это любовь их не
частная, а даже очень общественная, ну совсем как у американцев,
которые для нас, русских, а теперь простых
советских людей, есть и пример, и укор нашей безалаберности
и их копейки к копейке собирательности . Тихий голос у
Раисы Максимовны, тихий и отчетливый. Одним словом, новая
интеллигенция, советская, из потомственных крестьян, родители
родителей которых не ведали, кто такой Троцкий, но
мерли от голода и горя как "враги народа". Сплошь неграмотные,
а выучились и дали дочери заковыристое имя "Рая"-
рай, райское яблочко. И почему возвеселился простой
советский народ, анекдоты учреждая о Горбачеве и Раисе,
когда те "золотыми яблоками" путь их усеять засобирались?
Не понять народ русский. Ты к нему со всей душой, а он тебе
кукиш кажет. Да еще норовит по родственникам пройтись, на
кухню к тебе заглянуть да убедить норовит себя, что тебя во
сто крат и лучше, и чище, и краше… Но кажется Раисе
Максимовне, как и впрочем всем ее близким людям, что
"только появление ее рядом с Властью в 1985г." делает
"Власть, и обаятельнее, и доступнее, и, если хотите,
жизнерадостнее. Моложавее, что ли…". Скучно в темноте сна.
Поэтому "внутренняя и внешняя сторона жизни" – "смысл и
сущность жизни в их единстве, взаимообусловленности".
Отсюда и друзья со студенческой скамьи… Например, Зденек
Млынарж, чех , – авторитет "социализма с человеческим
лицом" в 1968 во время "пражской весны", беседовал с ними
на Ставрополье аж в 67году! Не забыл студенческих бесед и с
Раей, и с Мишей: "Дорогой Миша! … самые сердечные
благопожелания в связи с получением Нобелевской премии
Мира. Ты заслужил это и сделал тем самым для наших общих
убеждений больше, чем можно ожидать от человеческой
жизни". Ну как же не поделить тут Нобелевскую премию мира
между бывшим президентом США Рейганом и бывшим
президентом Горбачевым. Только на три месяца расстается
Михаил Сергеевич с Раисой Максимовной. Это к каникулам
присоединяется его учебная следственно – прокурорская
практика. И все – то у них хорошо. Вот только быт "районной
верхушки" беспокоит Мишу: "Условности, субординация,
чиновничья, откровенная наглость, чванливость…". Но письмо
это от 20 июня 1953г. доходит до Раечки – пятикурсницы без
последствий, видно потому, что на письме штампик
"прокуратура Молотовского района". Почему без последствий
проходят в 67-году беседы со Зденеком? Уж не потому ли, что
вечный их ангел – хранитель, поэт Андропов, который "всю эту
свору рвачей и выжиг" еще в 56 в Будапеште лицезрел,
чувствовал пульс "дела Ленина – Сталина"? Случайности,
говорят, бывают. А в прокуратуре, а в зоне…? От прокуратуры
до комбайна для студентов той эпохи был один только шаг. Но
для заочников эти "шаги" и непрерывны, и закономерны, если
старшее начальство шаги эти блюдет. Это много позднее еще
один мальчик придет по собственной инициативе в ÊГБ и
скажет: "Хочу как вы!". Ему и ответят: "Êоли ты внук повара
при Ленине и Сталине, то учись и будешь как мы…". И
помогают ребятам… даже конкурс 43 человека на место в
университет преодолеть. "Êадры решают все". Жены великих
людей, ну как ни на есть все, – жгут свои письма, оставляя
мужнины для общества, для истории. Нет и не было у
Михаила Сергеевича более чуткого слушателя. "А такого
темпераментного оратора советская политическая сцена не
знала, пожалуй, с ленинских времен…". И честность Горбачева
проста и поразительна. Êогда американские журналисты
однажды спросили у него, какие серьезные вопросы он
обсуждает с женой, тот подумал и ответил: "Все". Вот она
мужественность, вот она самостоятельность, вот оно
самообладание, что "создает о стране новое представ-ление",
являя не только массу людей, но и вождя, который ничего не
знает о том, что сообщает. Поэтому люди и имеют силы
мучиться, чтобы верить и надеяться на райские яблочки, на
рай, на Раю. "Хранительница домашнего очага" навсегда
запомнила памятник Гарибальди в Риме, где на его фризе
изображена Анита Гарибальди – жена Джузеппе. Нужно
русскому народу еще немного только подрасти до италийского
и тогда он, русский народ, воздаст должное и Михаилу, и
Раисе Горбачевым за их революционные перестройки. 60-е годы.
Многих по шапке и вон от Власти. Сколько их слетело… .
А все почему? Потому что идет "процесс познания –
"танталовы муки"". И не от скуки кончает Михаил Сергеевич
заочный факультет Ставропольского сельскохозяйственного
института, углубляет экономические знания. И сам по себе, ну
вот как есть, такой талантливый, Михаил Сергеевич в апреле
70-года уже первый секретарь крайкома ÊПСС Ставропольского
края. И никто его никуда не двигал… вот такие кадры на
советской земле сами по себе растут. Вот такой способный,
Михаил Сергеевич, а всего-то ему от роду на таком посту 39
лет. А уж когда ему 47 лет стукнуло, а он уже по Москве
секретарем ЦÊ катается, то "средний возраст членов Политбюро
составляет 67лет, а союзных министров – 64 года". Вот
до чего докатилась страна Ленина – Сталина. И поняла Раиса
Максимовна: "…нарушен естественный процесс обновления
кадров" и во всем виновата "табель о рангах". И поняла Раиса
Максимовна, что "ход истории…. требует созидательного
взаимодействия государств и народов в масштабах всей
планеты". И вот уже в Болгарии, Бразилии, Италии, США
семьи своих первенцев называют именем Рая, а в ФРГ сорт
цветов в ее честь именуют "Раиса". Удивительное человеческое
единомыслие и глубинное созвучие сердец. В этом
заключается перестройка. Сегодня ты разнорабочий, завтра
премьер, а уже потом стерегущий труд бережно доводит человека
до президента. Вот и в нашем государстве мертвые
прожили не зря, и "права и обязанности жены главы государства
смогут быть теперь как-то очерчены не нормативными
документами, то определенными традициями", ведь даже у жены
президента США есть "своя "личная территория", свой
"офис" в крыле Белого Дома", а у госпожи Миттеран личный
секретарь, "традиционно помогающий супруге президента в ее
общественной и благотворительной деятельности".
А некоторые ропщут, считая такое положение жены главы
"перестройки" как целое "событие". А уж сколько для них
сделано. Из безвестных секретарей обкомов введены в Политбюро
и Егор Êузьмич Лигачев, и Борис Николаевич Ельцин и
другие, а Михаила Сергеевича обвиняют в том, что "он не
умеет решительно порывать, отсекать привязанности, обязательства
перед людьми, с которыми начинал путь реформ….
Они рядом с тобой, и они рядом с другими. Выгодно им
это или невыгодно, удобно – или неудобно…чувствую: не лица,
а маски…". А когда Михаила Сергеевича спрашивают о
завидном самообладании, которое иные считают воображением
неминуемой опасности капитализма, то он называет три
причины: "Первое – надо, мол, сказать спасибо родителям… .
Второй – он назвал меня. А третье – вера в правильность
жизненного выбора, поставленной цели". А то некоторые в
нетерпении собственной силы от временного отсутствия наяву
результатов перестройки тыкают пальцем, скажем, в Александра
Николаевича Яковлева, нашего бывшего посла в Êанаде,
и теперешнего идеолога перестройки и ну утверждать,
что поворачивает "вспять, к капиталистическому укладу, который
связан с обнищанием большинства и обогащением немногих".
А Александр Николаевич "просто" готовился к
перестройке, наверное, вместе с генерал-майором Êалугиным,
начальником нашей внешней разведки, слушая лекции аж в
70-годах в Êолумбийском университете США. А жизнь потому
и счастлива, что она бесшумна, а перестройка в умах многих
вызывает много шума. Но не всегда. Вот, например, когда в
условиях перестройки и гласности осталось только установить
советский смысл жизни, раз у нас общество дисциплинированное,
то не вынимать же по любому случаю меч коммунизма.
Но можно "на корню" прекратить, всякие там исследования,
разработки биологического оружия. Скажем, к примеру, лихорадки
Эбола. По сравнению с ней "спид" просто детское развле
чение. Теперь ведь река Замбези совсем недалеко от реки
Волги, впадающей в Êаспийское море. И, скажем, в Старом
Осколе, за сутки вирус Эболи может скушать и печень, и
сердце всего населения этой местности, что чуть и не
случилось взаправду. Но почему, скажите на милость, тратить
государственные деньги и заниматься этими исследованиями в
Советском Союзе. Теперь перестройка. Запретить да и только.
Заграница, то-есть США, в случае чего нам поможет. А мы
разойдемся по домам и займемся мирным трудом! Но силы
врага не дремлют. Это силы материализма. Чернобыль – раз!
Спитак – два! Здесь и твердому коммунисту заплакать можно.
Густо заворачивались события перестройки. Партия снизила
свою активность. Но надо выслушать каждого. И Михаил
Сергеевич "выслушивает каждого как равного – от восьмидесятилетнего
до трехлетнего!". На Западе – Раиса Горбачева –
"оружие Êремля". В чем это оружие? Оно в идеале. В чем
идеал? Он в стандарте. В чем стандарт? – "Чем меньше
индивидуальности – тем привлекательнее". Вот это женщина!
Вот ее секрет. "Из чувства самосохранения жена первого
руководителя чаще всего ни на миллиметр не выступала из
тени самого руководителя". В этом "не феномен Горбачевой, а
феномен Горбачевых". Общая жизнь всегда умней одной
головы. Но и одну голову принимать в расчет следует, если
это голова начало забывшейся сосредоточенности превращается
по чей-то указке в национальные войны, а национализм
и сепаратизм влекут советский народ в сторону далеко не
счастливую, а туда, где живет враг коммунизма, который
только и ждал перестройки и гласности. Гласность для него –
идея держаться за свой национальный живот руками, вместе
ехать и существовать, сторожа, чтобы разных людей по
мордам не было. И возникают морды казахов степных, казахов
горных, прибалтов разной что ни на есть масти, а уж про
Северный Êавказ и говорить не приходится. А феномен
Горбачевых как трудящихся перестройки развивает цветущее
дело с использованием неформальных движений национальных
идей. Êак тяжело было приводить к общему знаменателю
неформальные национальные идеи императору Николаю Павлови
чу во время русско – турецкой войны, когда турки не
только Севастополем с французами да англичанами занимались,
а прямым ходом двигались через Батум в сердце Êавказа.
Долго разгребал эти неформальные националистические идеи и
Александр Освободитель, у людей от того ноги дюже устали.
Но не всякий, а только "феномен Горбачевых" имеет дар
выдумывать истину, а без истины для ленинизма – сталинизма
есть только факты опять же неминуемой опасности капитализма.
"Феномен Горбачевых" заключается в увлечении
политической борьбой общей радости с консерваторами
бывшей брежневской власти и потворство хоровому пению
осанны "феномену Горбачевых" национальными князьями,
никогда не забывающими о своих кланах, тейпах , родах,
питающихся и не только и не столько дыханием родных и тем
более культурных кормовых трав, рост которых усиливается
обменом красной крови и азербайджанца, и армянина, и
осетина, и русского с украинцем и белорусом. И в этом смысл
любого мирового исторического опыта перестроек общественной
жизни многонациональных государств. В этом роковое
собирание скорбей, которые в лукошко мучительной судьбы
прошлой жизни уже не соберешь, а только сожалеешь о
бесполезно пролитой ранее влаге крови предыдущих детей
необъятной земли с гордым именем "советские люди".
Перестройка застучала в каждый дом, каждую семью, являя
лик "феномена Горбачевых", так как ничто не происходит без
воровства существовавшего. Перестройка отпускает промышленность
на договорные цены. Но враг не дремлет, а люди
делают медленную пользу. И слишком большой, удвоенный ум
Горбачевых оказывается ни к чему. Жизнь высшими людьми
ускоряется. Но сама жизнь утомляется. И теряет то, что имела
раньше. И в конце 1987 года экономика страны была неосмотрительно
ввергнута в результате чуждых происшествий в период
потрясений. А Яковлев и Медведев, становясь членами
Президентского Совета, пишут длинный приказ – обращение,
вроде западни, под именем "новой модели общественного
устройства", вызывая ярость обманутого человека труда, что
приводит к мощным шахтерским забастовкам, вспыхивающим
летом 1989года. Самовольные порубки в стремительном расширении
товарно-денежных отношений с очевидной революционной
пользой дезорганизуют плановую систему народного
хозяйства. Сразу прокладывается два пути от социализма. Вопервых
туда, где уже никто не помнит своего родства со
счастьем. А, во-вторых, туда, где время уже ушло и дальше
идти некуда. И вот "перестройка" уже "не бесплодная
смоковница, плоды у нее есть", –решает Раиса Максимовна, –
"Столько изменений произошло в стране, в нас самих. Во
истину переломное, воистину судьбоносное время". А Яковлев,
-этот исполнитель перестройки с "человеческим лицом",
умалчивает о взрослых членах противостоящих социалисти-
ческому обновлению, обнаруживая голое рыло грядущего
воровского общака. И только Михаил Сергеевич хорошо
держит и психический, и физический удар, переплетая темпы
работы, сталкивая лбами своих друзей и соратников, набирая
скорость экономической перестройки уже в деле не общественной
сытости, а общественного разлада, раздрая. И все
глядят на него уже без испуга и уважения, поскольку уродует
он страну до невозможности сил народных, обнаруживая
хорошую привычку руления автомобиля государства, не видя
уже завтрашнего дня. И только позднее, когда уже не будет с
ним Раисы Максимовны, с горечью скажет: "А ведь стало еще
хуже, чем было". А пока маршруты его движения подсказывают
ему в безлюдной враждебности будущие восточные
сатрапы Алиев да Шеварнадзе, один глаз которых уже стал не
азербайджанским или грузинским, а просто американским. И
только Раиса Максимовна, которая знает от Михаила
Сергеевича "все", мечтает о том времени, "когда перестройка
начнет плодоносить осязаемыми, богатыми плодами, чтобы
каждый конкретный человек почувствовал, …что на душе у
него стало спокойнее, под ногами тверже, а на столе и в доме
всего больше". И уже куда-то в тартарары пропадает давно
знакомый и заученный многими поколениями лозунг: "Хотя бы
не было войны!". Война национальная, социальная, война
притяжения и совместного проживания, "каждого из населяющих
Союз народов, включая и русский народ" нанизывается в
бесконечную нить горя усложнения жизни в целях запуты –
вания дел. Наступает 2 марта 1990 года. 60-лет Михаилу
Сергеевичу и в марте же он становится первым Президентом.
Но текущие события утекают напрасно. После Фороса уже
никто не верит в "феномен Горбачевых". Наступает коллапс
власти текущих событий. "Жизнь страны, испокон веков
лежащей на стыке двух миров, это сдвиг мироощущения,
мировосприятия: от постоянной тревоги к обретению чувства
надежности", – этим помыслам Раисы Сергеевны нет уже места
в новом мире, где нет и Советского Союза , да и сама Россия
оказывается на грани деления на удельные княжества при
"старых" бывших соратниках Михаила Сергеевича, позабывших
единогласные с ним слова, пересевших в национальные
автомобили политики и жизни и смердящих своей смердью.
Губительное и бессмысленное состояние оказывается здравым
смыслом меньшинства и обращается в общечеловеческую
трагедию. Но "феномен Горбачевых" продолжает жить своей
жизнью. Он просто отделяется в вечность и бесконечность
того зарубежья, в которое попадая не возвращаешься, но только
облекаешься славой как греческий герой в мифах, требуя
славы все больше и больше. И уже требуется "глубокое уважение
патриарха Московского и Всея Руси Алексия, его искренние
поздравления спутнице жизни" Раисе Максимовне для
"завершения с помощью Божьей великого дела обновления
нашей Родины". Лежачая шестерка означает конечность
времени, означенной эпохи. И теперь остается думать только о
цветах. "Роскошные розы, величавые орхидеи, посланцы
сердца – гвоздики, степные тюльпаны. Синие, синие, как цвет
надежды, ирисы. Пятна багрово – красных антуриумов, желто –
лилово –сиренево– – белая фрезия". Эти роскошные цветы дарят
Горбачевым. А Раиса Максимовна дарит "Михаилу Сергеевичу
на день рождения фиалки. Хрупкий, изящный цветок с
запахом воздуха и весны". Но впереди уже маячат испытания
феномена этой "государственной супружеской пары". Раиса
Максимовна, не имея к тому никаких абсолютно предрасположений,
заболевает меланомой, злокачественной формой рака
крови. И валютные средства лечения за границей бесполезны.
А к опыту отечественного института крови, где когда – то
директором был известный политик и ученый БогдановМалиновский,
видимо, не прибегают, хотя именно там
накоплен опыт инфекционного заражения меланомой, когда
один из супругов имеет на себе родимые пятна и не заболевает
меланомой, а тот у кого этот дефект отсутствует погибает.
МЕДАЛЬОН 4. София – мудрость Толстого .
Как давно это было. Она безумно его любила. Ему
было 36, а ей исполнилось лишь двадцать. И не было
для нее других интересов в жизни, чем ее муж, ее
дети – ее любимые существа. Дети были еще совсем
крошечные. А Лева " никогда не бывал нежен к очень
маленьким детям". Êроме того, он усиленно занимается своим
самым крупным произведением "Война и Мир". Ему нужно
много читать, знать и думать. А Соня огорчается: " На Таню
он даже никогда не глядит…Мне и обидно и странно". Но
ребенок видит уже родителей как нечто нераздельно
существующее, и жизнь ее сливается с жизнью, конечно же, в
первую очередь с жизнью ее матери и к ней, прежде всего, к
ней ее глубочайшее душевное предрасположение. Главный
человек в доме – мама. От нее зависит все. Папа умнее всех
на свете, но капризничать с ним нельзя. Левочка любит
заниматься гимнастикой. Это дает ему много силы. И эту силу,
силу от природы физическую он передает своим детям. Они
любят физические нагрузки и всю дальнейшую жизнь будут
испытывать от нее радость.
Родствененная натура для Левочки – Афанасий Фет. Они
вместе думают "умом сердца". Другие члены семьи Фета не
любят. Отталкивает его внешность: "..большой крючковатый
сизый нос, ручки с длинными ногтями, крошечные ножки;
большой живот, лысая голова". Êогда Левочка соберется
"туда", то есть в другую жизнь, то перед смертью не хотел бы
ни с кем общаться, кроме Фета: "перед смертью дорого и
радостно общение с людьми, которые в этой жизни смотрят за
ее пределы".
Старшие дети: Сергей, Татьяна, Илья подцепили заразу –
скарлатину от крестьянских детей, долго и сильно болели,
кожа, как перчатка, отставала от тела. Но за детьми ходит
Агафья Михайловна, бывшая в свое время крепостной папы.
Ему за нее предлагали свору гончих собак. Но он ее не продал,
хотя "собаки были важные". А папа и мама иногда
навещают больных детей. И дети счастливы.
Вообще в Ясной Поляне живет много разных людей,
считающихся родственниками Левушки, "живут они по праву
любви…,как Будда с раненым лебедем", столуются за общим
столом.
После рождения пятого ребенка – Марии, Софья Андреевна
долго болела. А Левочка изучал греческий язык, читал и
переводил классиков. " Я ничего не пишу, а только учусь", –
писал он в декабре 1870 года Фету. В следующем году Левоч-
ка уезжает "на кумыс" в степи, а Софья Андреевна скучает и
беспокоится о нем. Беспокоится о Левочке и И.С. Тургенев:
"…не может и не должен (он ) так же скоро исчезнуть с лица
земли, как его предшественники: Пушкин, Лермонтов и
Гоголь. И дался же ему вдруг греческий язык". Между ними
всегда периодически "пробегала кошка", и даже шел разговор
о дуэли в имении Фета Степановке. "Из-за женской сплетни
сделал мне вызов",– сокрушался Тургенев: "Ни одного слова,
ни одного движения в нем нет естественного! Он вечно
рисуется перед нами, и я затрудняюсь, как объяснить в умном
человеке эту глупую кичливость своим захудалым графством!".
Толстой же никогда ни слова не говорил о Тургеневе. А
Мария Николаевна, сестра Левушки, еще не ведает, что ее
ожидает монастырь в Шамордино под Êалугой, где Оптина
Пустынь. Это уже позднее, когда между титанами русской
словесности наступило "умиротворение", Толстой писал
Тургеневу 1– 5 мая 1882 года: "Я почувствовал, что если Вы
умрете прежде меня, мне будет очень больно. …Обнимаю Вас,
старый, милый и очень дорогой мне человек и друг. Ваш
Толстой". Но "смерть" для Толстого – "это, собственно, не горе,
а только одна из важных ступеней в жизни, через которую
должны пройти все люди, живущие хорошей, честной
жизнью".
Êоренастый, низкорослый граф Толстой, обладавший незаурядной
силой, считал здоровым образом жизни ездить на
кумыс в оренбургские степи под Самару, где у него было не
столько имение, сколько паслись "крупные косяки лошадей" и
где он мог свободно размышлять и беседовать с самыми
разными людьми от муллы до сектанта о проблемах религии,
вкушая куски жирной, свежесваренной баранины, запивая ее
добрыми порциями кумыса, залпом опустошая одну, другую,
третью вместительную плоскую чашу из карельской березы с
этим пенящимся напитком, ни разу не отрывая от нее рта, а
затем, улыбаясь, являть миру "свой большой беззубый рот".
Семья прибавлялась. Здоровье Софьи Андреевны колебалось
между " пасмурно" и "дождливо". Она проглядела, когда
ее малолетний сынишка Петр кормил песика хлебом, макая
кусок в чашку, а песик отказывался, тогда Петюша сам
откусывал от этого же куска, показывая песику как следует
кушать. В результате у Петюши круп. И в гробике "вытянутое
неподвижное тельце в белом платьице… ".
У детей своя жизнь, отличная от родителей. Но родители
дают детям образование. Софья Андреевна учит читать, писать
по-французски и по-русски, у них учителя – гувернеры
английского и немецкого языков. Незаурядные способности
рисовальщицы Софьи Андреевны передаются дочери Татьяне,
которая увлекается живописью на всю жизнь, когда встре-
чается с Êрамским, Шишкиным и Савицким, поселившимися в
пяти верстах от Ясной Поляны а затем проходит курс
обучения у художника Перова. Главное, родители приучают
своих детей заполнять весь день уроками: языки, фортепиано,
арифметика, катехизис, история, география, свободное правописание
на иностранных языках и ,конечно, русская грамматика.
С целью вовлечения собственных детей в круг интересов
преподавания и развития навыков работоспособности им
предлагается учить детей крестьян. Левушкой создается даже
специальная "Азбука", о значении которой говорят наперебой
педагогические издания разного толка. И все в превосходных
тонах. Софья Андреевна устает от школы: "Êаждое утро своих
детей учу, каждое после обеда школа собирается. Учить
трудно, а бросить теперь уже жалко; так хорошо шло ученье,
и все читают и пишут, хотя не совсем хорошо, но порядочно.
Еще поучить немного, и на всю жизнь не забудут". Но…"летом
школу распустили, а на следующий год она не возобновилась".
Но у собственных детей – работоспособность на всю оставшуюся
жизнь. Êак закалка тела физкультурой…."Ребенок знает
свою душу, он любит ее и бережет ее, как веко бережет глаз.
И без ключа любви никого в нее не пускает…". Дети подрастают,
становятся юношами, девушками, женихами, невестами..
Им приятно видеть как не первой молодости их родители
прогуливаются и даже танцуют под музыку, исполняемую
сыном Сережей на фортепиаоно, сыном который виртуозно
владеет как музыкальным инструментом, так и химическим
экспериментом. Периодически между отцом и матерью
возникают споры и чем дальше, тем более затяжные и
серьезные, которыми взрослые дети не на шутку встревожены.
Хотя Левушка говорит, что "богатство мешает быть хорошим",
но хорошим нужно быть и тогда, когда трудно другим членам
семьи, а Софье Андреевне трудно, ох, как трудно, у одного
тиф, а у другого осложненный сепсисом флюс. Софья
Андреевна упрекает Левушку в том, что он ей не помогает, а
Левушка делает и поступает по-своему, но делает очень
правильные выводы, которые оказываются достоянием его
дневника: "Êогда ты ссоришься, то попробуй себя во всем
обвинить и чувствовать себя вокруг виноватым". У него к
детям большие претензии – ведут барский образ жизни. На
самом деле в переводе на обычный язык это означало жить
для молодежи не просто скромно, а еще скромнее, поскольку
сам гений русской литературы вступает в полосу "упрощения"
и ему нужен пример такого упрощения, каковым обязан быть
образ жизни его детей. Именно в это время являются Софье
Андреевне слова Левушки, написанные им 4 мая 1886г:
"Прежде жаловались на бедность, но изредка, некоторые; а
теперь это общий стон. На дороге , в кабаке, в церкви, по
домам, все говорят об одном: о нужде". Êстати, в этом ведь
нет ничего удивительного, поскольку и теперь тоже самое, но
уже в кафе, на базаре, магазинах, ресторанах, электричках и
самолетах. Общий тон и сила литературного таланта Льва
Толстого затрагивают все более и более глубинные пласты
человеческого сознания, психологии и духа, действуя на людей
через простые словообороты, заставляют их относиться к
гению русской литературы с почтительным восхищением.
Однако его поведение и характер его миропонимания
настолько существенно разнится от мировосприятия той
общественной группы, к которой он принадлежит сам! "Этого
чародея и духа, и слова" посещает даже кандидат в
президенты США Уильям Д. Брайан, правда неизбранный, но
опубликовавший в США статью "Апостол любви". Этот
"исследователь психологии любви" вызывает искреннее
раздражение императора Александра III. На предложение
заточить Толстого в тюрьму царь отвечает категорическим
отказом и заявляет: "Я не желаю увеличивать его славу
короной мученика". Руководители прошлой эпохи прекрасно и
тогда понимали, что сила слова писателя признанного
обществом в случае его "отсидки" обратит на него "поклонение
этого общества". Некоторые из императоров России
неплохо знали свой народ.
А Левушка периодически меняет перо, например, на шило
и дратву. Он "выучился сапожному делу и сам шил обувь себе
и младшим детям". За рамками ответа остается вопрос. Была
ли такая обувь удобна самим детям…? Ведь еще с эпохи
Сумарокова известно, что бывает " коль сапоги начнет тачать
пирожник, а пироги печи сапожник"… . Ну, не хочет, ну не
желает Лев Николаевич следовать увещеваниям умирающего
Ивана Сергеевича Тургенева: "Пишу…, чтобы высказать
последнюю, искреннюю просьбу. Друг, мой, вернитесь к
литературной деятельности! Ведь этот дар Вам оттуда же,
откуда все другое. Ах, как я был бы счастлив, если бы мог
подумать, что просьба моя так на Вас подействует!…Друг мой,
великий писатель русской земли – внемлите моей просьбе!"
Не внял. Поднимает голос свой в пользу голодающих, популяризирует
продовольственный вопрос, организует сеть бесплатных
столовых, подбирает сено за косарем, сокращает
собственный рацион, переходя на вегетарианскую пищу. Богатые
офицеры – аристократы, воспитанники Пажеского корпуса
Д.А. Хилков, Н.Ф. Джунковский, под влиянием сочинений
Толстого оставляют военную службу, раздают имущество
крестьянам и начинают заниматься земледельческим трудом, а
когда жизнь его семьи по его твердому убеждению становится
" барской", то вскрикивает и заявляет, "что самая страстная
мысль… о том, чтоб уйти из семьи". Но особых денег издания
Толстого семье не прибавляют потому, что основная часть
издания направлена на "дешевые популярные книжки для
народа" в основном в издательстве "Посредник", что в руках
В.Г.Черткова. но чем дешевле издание, тем больше прибыль
издательства, но не автора. Известно, – куриное мясо всегда
дешевле говядины. Расходов меньше. Но когда Софья
Андреевна идет на встречу пожеланиям Левушки и
подготовляет сама к печати "новое, удешевленное издание
сочинений гр. Л.Н. Толстого в 12 частях" , которое выходит в
свет в 1886г., то какой– либо благодарности от В.Г.Черткова,
разумеется, не последовало. А семью нужно не только
кормить, но и заботиться о выделении части наследства
детям, вступающим в самостоятельную жизнь, хотя уже и в то
время поощрялась идея самообеспечения молодого поколения,
но, конечно, не в аристократической среде. Нужны деньги.
Деньги, хотя бы, например, на поездку дочери Татьяны
Львовны в Швецию на свадьбу брата – Льва Львовича, женившегося
на дочери шведского врача Доре Федоровны Вестерлунд.
А здесь еще несчастье. Смерть маленького семилетнего
сына Ванечки в три дня умирающего от скарлатины, любимого
мальчика, на котором "на закате лет родители ( в особенности
Софья Андреевна) сосредоточили всю силу любви, на какую
были способны". Отчаяние матери было так глубоко, "что она
едва не лишилась рассудка. Вначале она пережила период
религиозной экзальтации и много времени проводила в
молитве дома и в церкви." Левочка был "с ней исключительно
нежен". Он "ходил за ней в церковь, ожидал ее у входа и
приводил домой. Ему, давно уже отошедшему от церкви, такое
душевное состояние жены было чуждо".
А любовь между Софьей Андреевной и Левушкой ,
который на полторы – две головы был пониже ростом своей
невесты была сильной и глубокой …в прошлом. Это он,
Левушка, записал 12 сентября 1862 года в своем дневнике: "Я
влюблен, как не верил, что можно было любить. Я
сумасшедший, я застрелюсь, ежели это так продолжится". Но
не проходит и года как он приходит к заключению, "что девять
месяцев супружеской жизни были для него периодом
отупения". Он не мог, не научился при все своем громадном
опыте постижения "женского вопроса" понимать и воспринимать
людей такими, а тем более людей близких, какими они
были в жизни, – со всеми их недостатками и достоинствами
вместе взятыми. Ни "Êрейцерова соната", ни "Воскресение" не
были для него путем собственного совершенствования, но
путем излияния чужого горя, постигаемого им через упрощение
собственного "Я", через "старчество", но собственного
покроя, в котором "ИДЕИ", но не чувства, событий им
пережитых, руководили бы его отношением к близким и
дорогим ему людям. Он стремился понять "мир", но не
мероощущение собственных близких ему людей, которые
обязаны были входить в его миропонимание, отрицая
собственное "Я" ради "НЕГО".
Даже дети, не имеющие права судить своих родителей, видят,
если не глубинные их расхождения, то, по крайней мере,
"Странное сочетание этих двух людей! Редко можно встретить
людей таких различных и вместе с тем крепко привязанных
друг к другу…..мало она понимает его и как далеко от действительности
ее представления о его взглядах".
Софья Андреевна убита горем, трепещущим в каждой
клетке ее тела ( "Нет для меня ничего: ни природы, ни солнца,
ни цветов, ни купанья, ни хозяйства, ни даже детей. Все
мертво, на всем могильная тоска"). Понимая Левушку, по
своему, вникая в его величавый размах планов, она в своем
жизненном пространстве, вдруг, осознает, что у нее "осталось
8 человек детей, а чувствую себя одинокой со своим горем и
не могу прицепиться к их существованию, хотя они добры и
ласковы со мной очень".
У Левочки "совершенство" и "совершенствование" становятся
лейтмотивом большинства его великих произведений, но
осмысливание "Евангелия" через собственное мировосприятие
становится его единственным и глубочайшим, как ему
кажется, "озарением" всей его жизни. И теперь уже нет такой
плотины разума, действия близких и совсем чужих ему людей,
которые способны были бы отвратить его от следования этой,
теперь единственной мысли, которая становится для него
"божьим делом". Он уже невероятно давно покончил с
плотскими "соблазнами жизни", он уже давно женат на когдато
"молодой, стройной, красивой, пылкой брюнетке", у которой
уже теперь от него не 8, а все 13 детей, но эта женщина, "от
природы пессимистка" все еще никак не может простить ему
его "прошлой холостой жизни", не может примириться с
"мыслью, что отдала ему свою любовь, тогда как он до нее
любил других женщин". И эта уже немолодая, мучимая своими
страданиями женщина, мать 13 детей увлекается, вдруг, хотя и
поверхностно композитором и музыкантом С.И. Танеевым. Но
сразу же получает суровую отповедь от своего благоразумного
мужа, который когда-то писал: "Боже мой… Дай мне жить
всегда в сознании…тебя и своей силы ". И требование "своей
силы" в осознании приводит его к нарушению основного
православного, в сущности канонического положения "Еван-
гелия" – он начинает "своей силой " осмысливать и трактовать
его содержание. Это увлекает его настолько, что он уже не
следует основам патристики, то есть опускает толкование
"святых отцов Церкви" самого "Евангелия". Так рождается его
собственное религиозное учение, отрицающее православие и
сразу становящее его в один ряд с заурядным сектантством, о
котором он и сам, владея критическим анализом ситуации,
шепчет на ухо своей дочери Татьяне: "Этот молодой человек
принадлежит к самой непостижимой и чуждой мне секте –
секте толстовцев". С этого момента в тартарары пропадает
тезис самого Толстого, что "каждый человек свободен жить
согласно свои взглядам". Гений писателя и гений мыслителя в
одном человеке высекают мысли безумия, то есть своеобразную
форму эгоизма, доведенного до своего предела.
Удивительно, но факт – московская усадьба Толстого своим
забором соседствовала с клиникой Êорсакова для душевнобольных.
И тем более симптоматично, что будучи на одном из
представлений, разыгрываемых больными на сцене клиники,
он, вдруг, услыхал от одного из них восторженные слова: "Ах,
Лев Николаевич! Êак я рад вас видеть! Итак, вы тоже здесь! С
каких пор вы с нами?". И был очень разочарован, узнав, что
Толстой лишь посетитель больницы Êорсакова.
Софья Андреевна продолжала видеть в нем и мужа, и отца
свои детям, понимая гениальность его громадного литературного
дарования, но не осознавая, что вся накопленная им
мощь, сила воздействия, воля, интеллект вышли за рамки его
писательского гения. Свершилась для семьи трагедия, о
которой предупреждал Тургенев. Толстой становится в своем
величии писателя ПРОПОВЕДНИÊОМ собственного евангелия,
которому противятся те кто понимает Толстого –
писателя, а следуют за его проповедями те, кто не понимает
его как писателя, но внимает ему как проповеднику.
А Софья Андреевна, когда-то жившая с родителями в
"блестяще освещенном Êремле" и уже давно ставшая частью
трудового процесса гения в Ясной Поляне, занимавшаяся
когда-то с мужем его интересным делом, полным любви,
лелеявшая жизнь семьи, ставившая на ноги своих детей,
вывозившая их "в свет" в том числе и с благословения отца
семейства, до каких – то пор не выражавшего возмущения
"бальными туалетами", деформирует свои литературные
интересы в угоду духовному озарению проповедника, когда на
него стали "находить минуты недоумения, остановки жизни…",
когда "возникает мгновенное озарение светом истины". То
есть, "достигнув зрелого возраста, получив от жизни все то
счастье, которое может ожидать" от жизни человек, Толстой
"отвернулся от этого счастья". Его "обращение" отражается на
всем настрое семьи. И прежде всего на его жене, которой не
нужно милостыни от проповедника, внушающего ей чувство
приниженности и почтительного изумления. Ведь она труженица.
Ведь она созидательница семьи в ее нужде, и богатстве.
И она считает себя хранительницей семейного очага, на
который под видом благородных соболезнований ее мужу
претендует целый клан, живописующий себя "сторонниками
взглядов Толстого". И пусть ее муж видит в жизни настоящую
нужду других людей, пусть для него "Москва есть
большой нужник и зараженная клоака", пусть он мучается от
того, что, "возвращаясь из ночлежного дома к себе, находит
накрытым белоснежной скатертью стол с апельсинами,
пирожеными…", но пусть он не забывает, что здесь, перед ним
его семья и иначе эта семья жить не может. А Левочка все
ждет, когда его жена "образумится" и вернется к нему. Ê чему
и куда звал свою семью и тем более Софью Андреевну их
муж, гениальный писатель и создатель своего собственного
Евангелия? Он звал их туда, где им всем предстояло
одиночество. Но, иначе, он не мог жить, делая цепь
безуспешных попыток уйти куда угодно – " в Париж или Америку".
На чаше весов жизни оказывались, с одной стороны,
благополучие семьи и ее благосостояние, счастье детей, она
сама, Софья Андреевна, – на другой, ОН, его ДУША: " Или я
уйду, или вам надо изменить жизнь: раздать наше имущество
и жить трудом наших рук, как живут крестьяне". Но желание
"все раздать" не вызывает восторга у семьи. А Софья
Андреевна уже готовит двенадцатое собрание сочинений
Л.Н.Толстого. Более того, самостоятельный издатель произведений
Толстого В.Г.Чертков, в руках которого находится издательство
"Посредник", имеет свои благоразумные цели поддерживать
философические начала гения русской словесности,
проповедника новой философской мысли, имеющей распространение
в великой стране Россия. А потому в семье
наступает настоящий раскол. Чертков, его дочь Александра,
которой в 1910 году исполняется 26 лет, переписчица Толстого
В.М. Феоктистова, проживающая в доме Толстого и тайно
записывающая разговоры Софьи Андреевны для передачи В.Г.
Черткову, с одной стороны. А с другой, сама Софья Андреевна,
изнывающая от психических и физических стрессов, которые
квалифицируются как "кривляние, представление, ложная
истерия" и ее сыновей. Роль миротворца отводится старшей
дочери Татьяне. Толстому за 80 лет. Он пишет одно завещание
за другим, меняя его содержания, устраивая тайные встречи со
своими сторонниками даже на прогулках, в лесу. В конце
концов является на свет последнее завещание. Права
наследования передаются дочери Александре (умершей в
1979г), а в случае ее смерти Татьяне Львовне. Но в "особом
положении" от 31 июля 1910г указывается, что сочинения Толстого
после его смерти не должны составлять "ничьей частной
собственности". Софья Андреевна понимает, "что против меня
старательно восстанавливают моего мужа и что нас ждет
ужасная роковая развязка. Лев Николаевич все чаще грозил
уходом из дому, и эта угроза еще больше мучила меня и
усиливала мое нервное, болезненное состояние". Фактически
за Льва Толстого и обладание правами на наследство боролись
Чертков и Софья Андреевна. Семья плавно колебалась между
двумя этими личностями, страдая от любви к отцу. И если
Сергей пишет отцу: "Я думаю, что мама нервно больна…",
Илья заключает: "…ты на эту жизнь смотрел, как на
крест…Мне жаль, что ты не вытерпел этого креста до конца",
то Андрей прямо пишет: "…ты своим окончательным решением
убиваешь мать…". Начинаются гонки с перевоплощением,
телеграммы всей России и конец великого старца России и
классика мировой литературы. "Темной осенней ночью 28
октября 1910года, в 3 часа пополуночи" Толстой пускается в
бега. С ним врач Д.П. Маковицкий строит планы везти его в
Бессарабию. Доехав до станции Êозельск, что под Êалугой,
беглецы оказываются в селении Шамордино, в монастыре, где
монахиней сестра Толстого – Мария Николаевна. Строятся
планы поездки в Болгарию. Но трубный звук не окончившейся
Судьбы останавливает эти прожекты. На станции Астапово
выходит тяжело больной Толстой, где и испускает дух 7(20)
ноября 1910г в 6 часов 5 минут при всеобщем российском недоумении.
Êак и муж, Софья Андреевна уходит из жизни от
воспаления легких, окруженная детьми и внуками,через девять
лет после смерти мужа, являя собой смирение и покорность.
МЕДАЛЬОН 5. Анна – шея Достоевского .
Память ее хранила все в таком порядке и последовательности,
словно с ней это произошло
недавно. А ведь было все…Ее родители пытались
продать дом, а в качестве приданого чуть и ее не запродали
замуж… . А то она сама убеждается в том, "что самая
счастливая и радостная жизнь – это монастырская жизнь" и
приходит к мысли "оставить мир и поступить в монастырь, где
все…".
Но Судьба сулила ей иное, когда 3 октября 1866года
преподаватель стенографии в мужской гимназии, где она
слушала лекции по этому странному предмету скорописи,
предложил ей работу у писателя Достоевского. Она же знала
это имя. Восхищалась и плакала над "Записками из Мертвого
дома".
" Записки из Мертвого Дома"… . Сколько времени прошло
с тех пор, сколько событий совершилось, когда " худенький,
маленький, белокурый с болезненным цветом лица и серыми
глазками", которые "тревожно переходили с предмета на
предмет, а бледные губы нервно передергивались", сколько
воды утекло, когда он издал свои "Бедные люди", горячо
убеждая прилюдно всех, а особенно Тургенева, в своей
гениальности, так что Белинский, игравший в карты с
Некрасовым, даже заметил: "Что это с Достоевским! Говорит
какую – то бессмыслицу, да еще с таким азартом". А Тургеневу
только и надо вызывать высокомерный тон да раздражительность
Достоевского. Любил Иван Сергеевич шутки в накаленной
добела психологической обстановке литераторов… .
Была молодость русской литературы.
С тех пор много чего было… и дело петрашевцев, и Сибирь.
И уже начато было "Преступление и наказание".
"Разноглазие" Федора Михайловича поразило Аню, когда
она впервые увидела его во время первого своего сеанса
стенографии, вглядываясь в его "светло-каштановые, слегка
даже рыжеватые", сильно напомаженные и тщательно приглаженные
волосы. Один глаз был карий, а "в другом зрачок
расширен во весь глаз и радужины незаметно". Прощаясь с
ней в первый ее приход, он выразил ей свою радость, что
прислали девицу – стенографа, а не мужчину, "потому что
мужчина, уж наверно бы, запил, а вы, надеюсь, не запьете"?
Разве могла Анна Григорьевна себе только представить, что
подобные странные замечание для Достоевского были не
плодом какого либо воображения, а следствием совсем недавно
пережитых им событий, когда при живой жене Марии Дмитриевне,
по первому мужу Исаевой, которая даже в Êузнецке,
Семипалатинске и Твери, где ссыльным жил Достоевский, таскала
за собой своего любовника Вергунова, так вот за полтора
года до ее смерти, "вступив в связь с молоденькой писательницей
Апполинариею Сусловой, 22 лет от роду", еще всего года
три назад до встречи с Анной Григорьевной, он разъезжал с
"суслихой" по Италии, Германии, проигрываясь в пух и прах в
рулетку, так что сама "суслиха" прислала ему "350 франков,
заложив золотые часы и цепочку", хотя к тому времени уже
"полюбила молодого испанца и кого-то там еще".
А пока Федор Михайлович советует Анне Григорьевне
выйти замуж "непременно по любви, для счастливого брака
одного уважения недостаточно", хотя только к концу месяца
их совместной работы запоминает ее имя.
Всякое внутреннее чувство рождается в судорогах и напряжениях,
весь мир реальности всего лишь за несколько месяцев
для Анны Григорьевны становится духовным толчком, от которого
она уже не может избавиться и "уже действительно увле-
чена Федором Михайловичем", прилив его мощи и личного
воздействия возрастает вовсе не по причине его заурядной
внешности, но в силу тех сопереживаний, которые испытывает
Анна Григорьевна, наблюдая опасные потрясения нервной
системы человека, творящего перед ней "Преступление и
наказание", так не похожего на молодых людей, "которых…
приходилось встречать в своем кружке"… . Живая жизнь со
всеми ее сложностями захватывает ее своей сопричастностью,
когда она обнаруживает, что Федору Михайловичу грозит
описание имущества и "долговое отделение", если он не во
время сдаст свой роман издателю Ф.Т.Стелловскому, скупившему
сначала все векселя Достоевского, затем давшего ему
ссуду для оплаты долгов, но взыскивая "через двух подставных
лиц с него деньги". Этакий кровожадный эксплуататор и не
только Достоевского, но и Писемского, Êрестовского и самого
композитора Глинки. Анна Григорьевна умеет как никто сопереживать
и испытывает внутреннее ощущение сопричисленности
к такому важному событию, совершаемому на ее глазах,
как окончание и сдача в издательство романа "Игроки", после
чего Федор Михайлович намерен дать в ресторане обед. Он
выражает пожелание, если не в ресторане, то на скромном
домашнем обеде "выпить за здоровье моей милой сотрудницы!
Без вашей помощи я не кончил бы романа вовремя". В фокусе
возникающего безудержного поклонения к писателю и внезапного
напора с его стороны уже 8 ноября, то есть менее чем
через месяц со дня их знакомства, Федор Михайлович
объявляет Анне Григорьевне, что ее "любит и просит быть его
женой".
Анна Григорьевна Сниткина, уже как жена писателя
отправляется с ним за границу. Здесь он впервые же месяцы
проигрывает в Бад – Гомбурге и в Баден –Бадене все деньги,
взятые для поездки и принужден, ожидая авансов за "Идиота",
закладывать и продавать любимые женины вещи, нередко
рыдая, бьет "себя в голову", бьет "кулаком о стену", кричит,
что "непременно сойдет с ума и застрелится", вновь оказывается
за "зеленым столом", проигрывает тут же все деньги,
которые прислала теща на обратный выезд, "весь красный, с
красными глазами, точно пьяный" приходит в состояние крайнего
возбуждения, клянет на чем свет стоит свою жену, а
затем просит у нее прощенья: "….я тебя бесконечно люблю, но
мне суждено судьбой всех тех, кого я люблю, мучить".
Через полгода, когда у него родилась дочь София, снова
мучит ее проигрышем, но уверяет, что это было для него
"последним и окончательным уроком". Он связан игрой еще
долго. Жена снова беремена в 1871 году, а он снова проигрывает
все деньги. Но это уже последний раз: "веришь ли ты
тому, Аня, что у меня теперь руки развязаны; я был связан
игрой, я теперь буду об деле думать…уже теперь твой,
нераздельно весь твой. А до сих пор наполовину этой
проклятой фантазии принадлежал ".
А что Аня? А она сама пишет ему анонимное письмо о
своей будто бы ему неверности.
Результат – взрыв глухой страсти ревности, неведомой ей
доселе. И признание ревнивца:
-Вот ты все смеешься, Анечка, – заговорил виноватым
голосом Федор Михайлович, а подумай, какое могло бы
произойти несчастье. Ведь я в гневе мог задушить тебя. Вот
именно можно сказать: "Бог пожалел наших деток".
И постепенно, и не сразу созревает атмосфера высокого
искусства и охватывает ее непосредственной близостью бытия
и бесшумностью воплощения через зримые образы ее страдальца
– мужа, частью которого она постепенно становится. В
его и ее жизни заметное место приобретает Евангелие и
вообще Священное Писание, чтение религиозной литературы,
православный лейтмотив которой является центральным
местом их бдений, хотя и старообрядческая литература не
сходит с их стола. Сочинения св. Дмитрия Ростовского, св.
Тихона Задонского, инока Парфения, чтение Евангелия, подаренного
ему женами декабристов в Тобольске, книга, с
которой Федор Михайлович никогда не расстается до
последнего своего вздоха, всегда лежит на виду на его
письменном столе, а все сомнения свои он проверяет вместе с
ней по Евангелию, часто с любовью произнося слова Огарева:
Я в старой Библии гадал,
И только жаждал и вздыхал,
Чтоб вышла мне по воле рока
И жизнь, и скорбь, и смерть пророка.
Разве могут они теперь разделять мнение Белинского о
материализме, разве близки им "сказания" новоявленного
пророка Н.Г. Чернышевского о монархии, разве разделили бы
они мнение Ивана Тургенева в его "Дыме": "Если б провалилась
Россия, то не было бы никакого убытка, ни волнения в
человечестве", разве возможно было бы для них, супругов,
связанных не просто единой плотью в продолжении себя, –
своих детях, но духом от Христа, заявить, как это сделал
псалмопевец русской охоты: "…я сам считаю себя за немца, а
не за русского и горжусь этим".
И когда она вместе с Достоевским присутствует на конгрессе
"Лиги мира и свободы", слушает Гарибальди, Бакунина, она,
как и он в едином порыве, обретает твердое убеждение в вере,
когда слышит этих сверхрассудочных глашатаев, становясь
ненавистницей всякой рационалистической и социалисти-
ческой зауми, буйный поток которой занимается антирелигиозной
пропагандой, начиная с того, что "для достижения мира
на земле нужно истребить христианскую веру. Большие
государства уничтожить и поделить на маленькие; все капиталы
прочь, чтобы все было общее по приказу…".
Она осознает свою цель жизни при нем, у нее нет никакого
тщеславия, но она внимательнейшим образом следит за всей
литературой по Достоевскому, страстно переживая всевозможные
инсинуации в адрес Федора Михайловича. Молитва
как интимное основание проявления религиозной жизни сливается
в единодушии жизни его с нею и в этом ее главное
счастье. Они нашли друг друга потому "как нет счастья в
комфорте, покупается счастье страданием" в несокрушимой,
сильной вере, глубоком, искреннем покаянии и надежде, когда
высшая ступень знания достигается не умом , а сердцем.
И если Н.Н.Страхов, рядившийся в тогу "друга" одновременно
и Толстого, и Достоевского, пишет о Федоре Михайлови
че: " Он был зол, завистлив, развратен, и он всю жизнь
провел в таких волнениях, которые делали его жалким и
делали бы смешным, если бы он не был при этом так зол и
умен", то уж кто-кто, но она – то ведала, что "человек, столь
чуткий к злу и столь добрый как Достоевский, приходил в
отчаянье от "подполья", найденного им в своей душе и в душе
других людей. Мало того, во сне, в сновидениях, он, повидимому,
погружался иногда в царство подлинно сатанинского
зла".
Она постигала тайну своего мужа, силу его душевного
напора оформившейся мысли не в зависимости от правильности
или неправильности его идей, в сущности выводимых им
человеческих психологий, а в ярком выражении двойственности
его личного психологического опыта: "перед приступами
эпилепсии он вступал в царство райской гармонии, в ночных
кошмарах он переживал сатанинское зло". Титанические
страсти раздирали его душу, а просветления души восходили к
порогу святости.
На 60-м году жизни, когда не стало Достоевского, ей шел
35 год и за годы их совместной жизни она успела пережить,
перечувствовать и собственное разрушение, и собственное созидание,
поскольку тайная игра сил чувственного влечения,
проявлявшееся у нее в постоянной бурной страсти, страхах и
молитвенной сущности ее души, сделали ее тонким наблю-
дателем души любимого страдальца, души, обретающей
немалый опыт нравственной и практической жизни.
Взгляд на мир человеческих инстинктов через призму его
философии Богочеловека не требовали для нее доказательства
реальности Бога. Но она была бесконечно рада, когда он
восклицал: "И я почувствовал, что небо сошло на землю и
поглотило меня. Я реально постиг Бога и проникнулся им. Да,
есть Бог!"
Именно благодаря ее практичности и самостоятельности в
решении вопросов, связанных с публикацией произведений
Достоевского, Анна Григорьевна, хотя бы в конце жизни
писателя, находит самостоятельный путь поддержания материального
благополучия семьи. Она сама становится издателем
произведений своего мужа, "который весь век бился и
работал как вол из-за хлеба насущного…". В своих социальных
оценках существующей власти она полностью поддерживает
монархию, радуется переписке Достоевского с Победоносцевым,
считает аморальным воззвание Вл.С.Соловьева к
Александру III о помиловании убийц Александра II– Освободителя,
хотя как и Федор Михайлович искренне любит
Владимира Соловьева, чьи публичные лекции любили они
посещать вместе, а 10 марта 1878года они присутствовали на
такой лекции,где был и Лев Толстой. Но встречи между двумя
гигантами мировой литературы так и не состоялось. И дело
здесь скорее не в том, что, знавший о присутствии на лекции
Вл. Соловьева, Н.Н.Страхов не свел литераторов между собой.
Дело в том, что такая встреча нежелательна для обоих. Вернейшим
мерилом всякой встречи является сопротивление силе,
преодолевающей силу невозможности встречи. Один создает
свое собственное Евангелие, отрицая православие, насаждая в
православной России секту "толстовцев", над которой сам же
подсмеивался. Для другого нет ничего, кроме православного
христианства, в котором только и может существовать идеальное
общество русского народа, христианства, которое борется
с плотскими устремлениями человека ради одухотворения и
спасения человеческого рода, ведь "вся эта земная жизнь –
только ступень …в иные существования". Поэтом он открыто
заявляет: "Мерзавцы дразнили меня необразованною и
ретроградною верою в Бога. …Не как дурак же (фанатик) я
верую в Бога. И эти хотели меня учить и смеялись над моим
неразвитием ! Да их глупой природе и не снилось такой силы
отрицание, которое перешел я. Им ли меня учить!". Вот почему
встреча "титанов мировой литературы" не могла состояться
в силу высокомерной своевольной человеческой природы,
вытекающей из твердого миросозерцания каждого, в силу
нравственности каждого из них, нравственности, являющейся
осязаемой формой неосязаемой идеи. Раздвоение личностей
Достоевского и Толстого в высшей степени симптоматично,
ценно и не является примером патологического распада
каждого из них или аморальной способности наслаждения как
добром, так и злом, в котором есть сила великих христиан, где
отрицание и утверждение, есть лишь сомнение, порождающее
непринужденную уверенность как вынесенную муку, сцементированную
наслаждением пройденного жизненного пути.
И когда уже после смерти Достоевского состоится встреча
Анны Григорьевны со Львом Толстым по инициативе Софьи
Андреевны, которая, с чадами и домочадцами ранее как
хорошая знакомая из окон квартиры Анны Григорьевны, будет
лицезреть траурный кортеж с останками императора Александра
III, то иезуитское заявление Льва Толстого: " Анна
Григорьевна! Êак вы похожи на своего мужа!" в устах
писателя будет звучать не просто как комплимент, как намек
на то, что "Сонечка" очень не похожа на него самого, и не
издевательство – "верные собаки похожи на своего хозяина".
Вовсе нет! Духовное совоплощение, сопереживание, усиленное
состраданиями этой женщины, избравшей тернистый путь
жизни с писателем, кто "начав с влияния Белинского, кончил
влиянием Победоносцева", в ком разумная интуиция воплощается
в конкретно-художественное созерцание мира, в ком глубокая
вера не нуждается в умозаключениях и хитроумных
доказательствах бытия Бога, – вот она,просто Анна Григорьевна
Достоевская, урожденная Сниткина, воспитанная в
религиозных православных традициях, которые только укрепили
ее в вере отцов, вот она, обретшая сходство со своим
мужем не в силу брожения и беспокойства душа, но овладевшая
этим свойством сходства в силу все совершенствующей
духовной близости с человеком, отцом ее детей.
Но не только и не столько дух и букву творчества являла
собой Анна Григорьевна. Ей пришлось вынести и обвинения в
практицизме, "прижимистости и скупости". Но деловая
сноровка, расчет обеспечивали семье хотя бы какой-то
достаток, но ей самой ничего не требовалось, "кроме самого
необходимого". А ведь и ее усилиями после смерти брата
Достоевского – Михаила Михайловича, Достоевский берет на
себя 20000 рублей долгу по журналу "Время", выплачивая их
до своей смерти, помогая семье умершего.
Анна Григорьевна и после смерти Федора Михайловича
имеет свой подход к людям, которые по тем или иным при-
чинам имели серьезные разногласия с Федором Михайлови
чем. Уж на что несговорчив и самостоятелен в оценках
Вл.С.Соловьев, считавший, что "Достоевский горячо верил в
существование религии и нередко рассматривал ее в
подзорную трубу, но стать действительно на религиозную
почву никогда не умел". Даже его, этого удивительного в
своей резкости полемиста, ей удается и 1 февраля 1882 года и
19февраля 1883года заставить выступить в зале Городского
кредитного общества на вечерах памяти Достоевского, с
речью, которая была запрещена уже министром, но которая
"имела колоссальный успех" у слушателей. "Êаждый, кто
работает над изучением жизни и произведений Достоевского",-
кажется ей "родным человеком".
М.Н.Ермолова, А.Ф.Êони, В.И.Немирович-Данченко, Вл.С.
Словьев,Е.В.Тарле,Ê.И.Чуковский – все узнаваемые лица, с
которыми Анна Григорьевна ведет активную переписку,
поскольку каждый из них, являя собой личность в той или
иной степени способствует превращению отдельно взятого
образованного человека в цивилизованного, для которого
"полные драматизма произведения" Достоевского приводят
любого человека вплотную в соприкосновение с собственными
нервными узлами стихийного осознания собственной личности
и сгустка человеческих проблем вообще.
Однако являли себя знать и черные дни после смерти
Достоевского, которые на протяжении многих лет не давали
покоя Анне Григорьевне. Больной, незаживающей раной были
мысли о Достоевском, изложенные в письме Толстому Николаем
Николаевичем Страховым, этим философом, литератором
и публицистом, который "месяцами гостит у Толстого, Фета,
Данилевского, а по определенным дням ходит обедать к
знакомым и переносит слухи и сплетни из дома в дом",
пользуясь свои обаянием, все выпытывает и выслушивает, а
затем сознательно видоизменяет в силу приятных для него
обстоятельств.
Да, и вообще, много, очень много набирается после смерти
Достоевского "воспоминателей", приносящих тьму горя его
жене, испытывающей беспокойство, тоскливое предчувствие от
какого-либо преувеличения, вымысла, сплетни, от чего оскорбляется
сердце и дух, вскрывается рана души, а моральные
силы, составляющие неотъемлемую часть человека переносят в
сознание боль своим непрестаннным брожением, беспокойством.
А все это разговоры и разговорчики о том, что Достоевский
"беседует не со всеми, а лишь с некоторыми, а
остальному обществу бросает "презрительное или унижающее
кого-нибудь словечко", хотя на самом деле за этим кроется его
эмфизема легких, отчего, иногда, ей он говорит: "Не спеши,
дай отдохнуть, дыхание пресеклось, дышу как через вчетверо
сложенный шерстяной платок". Руководимая сознанием тайного
своего предназначения, Анна Григорьевна имела и свое
мнение относительно истолкования посещавших Федора
Михайловича эпилептических припадков, выполняющих тайную
и изначальную волю природы, приоткрывающих ему
завесу смысла страданий, после которых он преображался как
это происходило, например, в Оптиной Пустыне после бесед
со старцем Амвросием, бывшим по мнению Достоевского
"сердцеведом и провидцем", как это бывал у него и ранее, еще
за границей, когда он подолгу стоял перед картиной Гольбейна
Младшего "Мертвый Иисус", и тогда, когда подолгу всматривался
в образ Мадонны Рафаэля, висевшего в его кабинете
над диваном – постелью, – подарком почитательницы Достоевского
вдовы поэта Алексея ÊонстантиновичаТолстого.
Время бежало неумолимо вперед, и она в глубоком
умилении живет уже не в двадцатом веке, а по-прежнему в
"70-годах девятнадцатого", лелея воспоминания и событиф
прошлых лет. И даже в 72 года незадолго до своей кончины
она беспокоится, что не все еще разобрала из своих стенографи
ческих записей, сделанных ей при жизни Федора Михайлови
ча, на которые он всегда смотрел с любопытством и пенял
ей, что и ему было бы интересно знать, что там она такое про
него записывает. Ее слова: "…я не хочу умирать. И надеюсь,
что проживу, как покойница мать, до конца девятого десятка",
-это ее мечта, это ее жажда окинуть взором возвышенности и
дали земного существования, где имя того единственного
человека, которому она была предана всем своим помышлением,
становятся творческой завязью мира, где через призму
его видения мира испытывается в целом человечество на проч-
ность и где успех переходит от одного к тысячам.
Жизнь ее теперь волею судеб протекает летом 1917 года на
юге страны, где она заболевает тяжелой формой малярии,
пытается вернуться в Петроград, что ей сделать не удается.
Êак пишет врач З.С.Êовригина: " в это время, в эти последние
месяцы своей жизни, она вообще поражала исключительностью
духовных своих качеств, возбуждая удивление и
глубокий интерес к себе не отраженно, как жена Достоевского,
а сама по себе: своей неутомимой энергией, тонким
и широким умом и еще больше: неустанным интересом ко
всему окружающему. Во все она вносила несвойственный ее
возрасту пыл и горячность. Порой просто нельзя было верить,
что перед тобою старуха…".
Светлое, радостное, верующее лицо человечества, а не
сплошь больные души, унылые, расстроенные, сумрачные
чудились ей при взгляде на мир с больничной койки
умирающей и стихотворение А.Н. Майкова, так любимое
Федором Михайловичем, зримо являло собой и смысл ее, и
смысл его вместе прожитой жизни:
Дорог мне перед иконой
В светлой ризе золотой
Этот яркий воск возженный
Чьей неведомо рукой…
Знаю я, свеча пылает,
Êлир торжественно поет;
Чье-то горе утихает,
Êто-то слезы тихо льет.
…………………………………
Это светлое мгновенье
В диком мраке и глуши,
Память слез и умиленья
В вечность глянувшей души.
Анна Григорьевна умерла 9 июня 1918 года в Ялте.
И только в 1968 году тщаниями внука – Андрея Федоровича
ее перезахоронили по завещанию в Александро-Невской лавре,
рядом с мужем.
МЕДАЛЬОН 6. Ева Браун – инструмент Гитлера .
Теперь наступал ее звездный час. Теперь она знала,
знала и чувствовала – она единственный его
инструмент, связующий его с миром потусторонним,
где будут только они. Она и ОН. И это только начало их
вечного пути, где нет плоти, а души обретают свободу в своей
взаимной любви, где нет сознания, но есть чувственность, где
нет холода и тепла, но есть вле-чение. Это влечение как
притяжение молекул, но иное, неведомое мертвой материи, а
живое как ощущение, ощущение Его и ее. И они, наконец,
навсегда вместе вне времени, вне пространства, где она часть
не только его праха, как раз это-то и неважно, а важно совсем
другое, она часть его самого и это уже навечно.
Вне их самих останутся все обстоятельства, через призму
которых смотрели на нее и Геббельсы, и Геринги, и мерзкий
услужливый Борман, развращенный до мозга костей, но
испытывающий ханжеское любопытство, дерзающий лезть к
ней через своих наушников с разного рода вопросами об интимностях
расстроенности жизнеощущений самого вождя, которого
они всегда мелко предавали и предают сейчас.
Она уйдет из этого мира вместе с ним. Это все они, это
весь народ не оправдал доверия фюрера. Они бегут с корабля
империи тысячелетнего рейха. Но они не создали его в душе.
Поэтому Он должен уйти. И им не понять его. Он спокойнее
их всех. Он знал, знает, чего хочет. И она с ним в этот час.
Она с его тайнодействием против безразличного и высокотерпимого
века с видимостью морали человеческого существования.
Она молчит. Она всегда молчит. Она и теперь
будет молчать. Но она рада. Она сама радость. Только чувство
переполняет все ее сердце. Ей не страшны никакие ужасы.
Нет страха в жизни. А за жизнью страха и подавно нет.
Бомбы, бомбы…Взрывы, разрушения, повсеместный прах. Но
нет страха, страха как раньше, когда вокруг неприличные
взгляды, перешептывания, смущения благородного собрания
бюргеров с непринужденной уверенностью не замечавших ее,
нет беспокойства души, подавлявшей ее внутреннюю радость,
ее стихию, глубокое сознание того факта, что он, ВОЖДЬ, не
может обходиться без нее. А она как сыромятный ремень, как
велосипедное колесо, в которые превращается ее упругое тело,
тело велосипедистки, пловчихи, балерины, актрисы, фотографа
для того, чтобы остановить или высветлить миг великого человека,
прозревшего мир "в многогранности и загадочности своей
натуры".
И она полнится радостью, когда слышит его слова: "Я
полагаю, что уж лучше принять смерть в столице, до конца
исполняя обязанности фюрера немецкого народа", чем там, в
Берхтесгадене. Êак она рада, что не опоздала. Не опоздала к
Нему. Чудо, Чудо…. Только чудо руководило ей… И она все же
добралась, до Берлина, до рейхсканцелярии…. И теперь
маленькая спальня и гостиная у нее есть. Они составляют
одно подземное помещение. Она просит перенести сюда дорогую
мебель, изготовленную несколько лет по ее специальному
заказу. Вся изысканная отделка, а дверцы комодов были
украшены изображением четырехлистника в форме ее инициалов,
конечно, не соответствует "угрюмой атмосфере бункера
с его низким сводом и мощными, занимающими большую
часть пространства" стенами.
Господи! Да нет сейчас в рейхсканцелярии человека, который
держал бы себя с таким самообладанием. Вот она желает
уцелеть в этой мясорубке Альберту Шпееру, передает привет
его жене, своей подруге Маргарет, не утрачивая способности
шутить, говорит ему: "А как насчет бутылки шампанского на
прощание? И еще я хочу угостить вас шоколадными конфетами.
Вы ведь, наверное, довольно долго ничего не ели?"
Шпеер тронут до слез ее вниманием, он действительно голоден
и набрасывается на пирожные, конфеты и шампанское. А Ева
тем же милым голоском справляется у него: "Знаете, очень
хорошо, что вы приехали сюда. Фюрер полагал, что вы втайне
противодействуете ему. Но свои визитом вы доказали, что это
далеко не так. Верно?" Шпеер мнется и что-то мямлит. Он уже
давно перевез свою жену и детей в безопасное место. А Еву
как будто бы волнуют судьбы людей? Едва ли. Только недавно,
сказав кому-то: "Я очень счастлива, что оказалась здесь", – она
с той же непосредственностью и наивностью по сути подписала
смертный приговор мужу своей сестры Фогеляйну,
обвиненнму только что Гитлером в дезертирстве.
Шпеер, посвятивший 12 лет, свои лучшие годы Гитлеру,
строитель рейхсканцелярии, нашел "шефа", а так разрешалось
называть Гитлера только самому близкому окружению:
"….дряхлым стариком. Он не испытывал ни малейшего
волнения. Улыбка казалась приклееной к лицу, слова были
такими же холодными, как и его рука. …Приступая несколько
лет назад к строительству новой рейхсканцелярии", – Шпеер
мечтал, строил планы на будущее. Разрушенным оказалось не
только здание, но и вся его жизнь. Но он был, как и большинство
его сверстников, верным соратником и последователем
Адольфа Гитлера, он знал воочию не только, как архитектор
фюрера, но как министр вооружения, что, начиная с 1943г,
Германия проигрывала войну не по силе духа, не по мере
страдания народа, не по возможности бороться сразу на
нескольких фронтах, не по количеству сбитых самолетов на
фронте, а по сырьевым ресурсам: по нефти, газу, кобальту,
ферросплавам. Становилось совершенно ясным, что проигрыш
в войне Германии обеспечен. Но даже и теперь, покидая Гитлера
не как другие, бегущие словно крысы бросающие
тонущий корабль, а под благовидным предлогом, чья тайна от
Гитлера заключалась разве что в обеспечении спасения
собственной семьи, в конце концов, не погибать же в этой
дыре вместе с Магдой ее детьми и Геббельсом, он, Шпеер,
готов был и сейчас поклясться: "Будь у Гитлера друзья, я стал
бы его другом. Я обязан ему восторгами и славой моей
юности, равно как ужасом и виной поздних лет". Ежедневная
горячка работы охватывала всех своей эйфорией, на волне
которой блекли судьбы евреев, масонов, социал-демократов,
свидетелей Иеговы, которых травили как загнанную дичь, а уж
во время военных действий не могло быть и речи о судьбах
каких-то поляков или славян. За каждого отвечали другие, но
каждый не отвечал за себя. Адольф Гитлер был катализатором
целой государственной системы, именуемый германским
рейхом. Вся нация готовилась получать. Отвечать – дело иных
наций, но не немцев.
Ева же, прощаясь со Шпеером, угощая его пирожеными,
конфетами и шампанским, видела, как человек, чья жена,
можно сказать была ее подругой, ну может быть не подругой,
подруг у нее просто не могло быть, но человеком ей
сочувствующим, Ева видела по лицу Шпеера, что внешний вид
Адольфа поразил его. Да и сама она была страшно удивлена
изменениям, происшедшим в нем.
Страшные эмоциональные потрясения последних месяцев с
тех пор, как они не виделись произвели в нем потрясающие
изменения. Пальцы беспрерывно производили движения,
напоминающие скатывание пилюль. Наряду с дрожанием рук,
переходящим на туловище и голову, все тело и голова его как
бы согнуты вперед, лицо без каких либо признаков мимики. Ей
было жалко и страшно за него. Но она радовалась радостью
маленького ребенка тому, что она не только добралась сюда,
но что вообще все это, вся эта ужасная жизнь кончится.
Скорое окончание страданий и конечно же вместе с ним
означали для нее вечную радость, а что будет за этой
радостью забвение, тьма или возрождение и свет, этой было ей
совсем даже безразлично. Она вспоминала те страдания,
наполнявшие ее, и ужасом, и кошмаром, когда, казалось уже
нет сил их выносить, столь тяжелы были капли последних
минут жизни, когда она, ранее, значительно ранее прибегала к
последнему и единственному средству, – сама себя пыталась
убить. Тогда для нее уже не существовало ни строгих, в своем
лютеранстве отца и матери, ни сестер, ни братьев, никого,
кроме него, своего и Фауста и Мефистофеля в одном лице, по
сравнению с которыми, Фауст и Мефистофель Гете были
просто ходульными персонажами. А она, Ева, его Маргарита,
увидевшая Адольфа в фотомастерской своего начальника,
личного фотографа Гитлера, – Генриха Гофмана, находившегося
всегда в легком подпитии, она ,Ева, имела за плечами только
17 лет жизни и была моложе Адольфа на 23 года. С этого
момента кончается ее спокойная и даже в чем – то радостная
жизнь стройной, спортивного вида девушки с каким-то детски
доверчивым и улыбчивым лицом, какое помнят у нее
сверстницы, подруги, с которыми она шутила и смеялась,
каталась на лыжах, плавала, танцевала избалованным шаловливым
ребенком, которого родители послали на некоторое
время для приведения в монастыре англиканского ордена в
Симбахе в чувство реальности, напрочь отсутствующее у нее.
Но ведь им, простым людям, не были ведомы оккультные силы,
охватывающие человеческие судьбы своим непрестанным
брожением, оттесняющих все сознательное в бессознательное,
но ведущих вместо обхода, по прямому пути людей, пытаю-
щихся проникнуть вглубь себя, вуалируя свои обнаженности,
которые ведомы лишь демонам, борьба с которыми есть дело
сильных духом людей. И судьба подарила ей такого человека,
любящего ее, знающего не только ее, но и все женские,
абсолютно все женские слабости. Да, в своих снах не раз, и не
два путешествовала она по городам и весям со старцем очень
похожим на Адольфа. Только тогда в нее вселилась душа
Елены Троянской. И был только Эрос. А Логоса не было. И
пусть ведут свои дурацкие богословские споры ученые своей
глупостью профессора, "садизм правдивости"– вот революция
отношений между полами. И научил ее этому Адольф. Бурная
игра крови обнаруживается в самых невинных снах, с первого
же мгновения ее мучит жуткое предчувствие, а начавшиеся
интимные с ним встречи вызывают садизм правдивости, революцию
воззрения мира на вопросы психики, а поборники
стыдливости и доброй старой морали, поднявшие нестерпимый
вой в ее сознании, должны были уступить свое место
человеку, который проходит через все запреты, которого не
испугаешь никакими табу, не смутишь никаким противоре
чием, у которого поистине нет ничего "святого". Ни музыка
барокко, ни камерная, ни классическая, ни симфонии не
представляли для него интереса, когда она уже на правах
негласной хозяйки Оберзальцберга, предлагала гостям дешевые
сорта шампанских вин, поскольку дорогие, как наушничал
ей об этом бывший серый секретарь Гесса Борман, так
нетерпимый ею в своей мелочности, расхватали Геринг и его
фельдмаршалы. Тогда она, сидя по обыкновению слева от
Адольфа, делала оценку мужских ролей в фильмах, просматриваемых
их застольной компанией, теснившихся на диване,
как куры на насесте, в то время как Адольф давал оценку
женским ролям. Êак снисходительно, как пристально
взирали они на нее, пытаясь пробиться сквозь ее троекратное
мужество, когда их фюрер рассуждал о своем отношении к
женщине: "Люди высокого ума должны жениться на глупых и
примитивных женщинах. Представьте себе только – вот будь у
меня жена, которая лезет ко мне с рассуждениями, когда я
работаю! А в свободное время я не желаю, чтоб меня
тревожили…Я никогда бы не смог жениться. Будь у меня дети
– это ведь столько проблем! Под конец они наверняка захотят
сделать моего сына моим преемником. У человека, подобного
мне, нет ни малейших шансов заиметь толкового сына. В
подобных случаях это уже стало правилом. Возьмите хоть
сына Гете – никуда негодный человек… Женщины на меня
вешаются, потому что я холост. Все равно как у киноартиста.
Стоит ему жениться, он теряет нечто в глазах обожающих
женщин, он уже не прежний идол для них". Эти слова не
коробили ее уже давно. И когда он с презрением говорил, что
не намерен терпеть около себя женщин с интеллектом, она
наперед знала, что это как во сне, когда видишь небо, но оно
походит на море, а небо покрыто не облаками, а комьями
земли, но главное в этих снах как и его разговорах, она
переживала свое унижение, не теряя собственного "я".
Психологически Адольф представлял для нее некий высший
разум, но только до тех пор, пока не появлялась в ее сознании
тема женщин, ублажающих своей плотью ее кумира. В этот
момент она трезвела жизнью праматери библейской Евы,
откушавшей запретного плода. И радости ее не было конца,
когда она узнавала, что и избранница Гитлера 16-летняя
Мария Рейтер, Хелена Хафштангель, и двоюродная
племянница Адольфа – Гели Раубаль, вопившие о том, что
Гитлер сексуальный чудовище, заставляющий свои жертвы
демонстрировать их гениталии и упивавшийся этим зрелищем,
радости ее не было конца, когда она узнавала, что очередная
"женская пассия" кончала счеты с жизнью. И хотя
радикальное никогда не дает счастья, оно несет с собой хотя
бы какую-то определенность, убаюкивая младенческое сердце
человека все новыми грезами, позволяющими ей ходить по
жесткой земле прямо и с поднятой головой, освобождая свой
дух от гнетущей тьмы ревности через призрак духа, через
демоническое мефистофельское начало, которое для нее всегда
имело погрудное изображение Адольфа, изваянное из бронзы,
а то, в чем она однажды с дуру, в минуту ревности и слабости,
призналась Скорцени, просто пустяки: "Мы растягивались
прямо на полу. Фюрер даже туфли не снимал и на полу
выглядел на редкость эротично".
Она не могла да и не хотела свидетельствовать против
него, когда, сидя на нем верхом голой, хлестала его плеткой,
доставляя ему истинное наслаждение, после которого он как
бы возрождался к жизни и говорил задумчиво и глубокомысленно,
как только он один мог говорить, то есть почти
равнодушно и в пространство, словно его никто не слышит, не
видит, не наблюдает за ним и не ловит каждое его слово:
"Чтобы достичь абсолютной власти, необходимо пройти через
крайние унижения". Вот откуда он черпал свою "оккультную
мощь и психическую силу"! И чем дальше она была в его
власти, тем более хотела этой власти его над собой. Она не
годилась на роль мадам Помпадур постольку, поскольку вся ее
психика, а не только тело, с некоторых пор, когда она стала
неофициальной хозяйкой Бергхофа, уже принадлежала ему. О
он, он, как всегда, умел найти в любой ситуации, в любом
обществе, лишь бы оно было достаточно большим, непринужденный
тон и несколько благосклонных слов, вселяя в окружающих
патриотическое чувство, которое, если и пропадало у
других в тех или иных обстоятельствах жизни, то, и это она
занала точно, навсегда сохранялось у его шофера Эриха
Êемпка, собаки Блонди и у нее самой. Для него тема "церкви"
или тема "женщины" могла изменяться от сугубо отрицательных
сравнений, до самых положительных: "Народу,без
сомнения, нужна церковь. Она представляет собой сильный
охранительный элемент", – мог заявлять он в узком кругу
своих людей, но тональность его слов даже в этих условиях
не вызывала у окружающих никакого сомнения в том, что он
имел ввиду на самом деле церковь –как послушный ему
инструмент". И потому "церковь" и "женщина" могли быть для
него лишь общими родовыми понятиями, и он мог
воспринимать их в такой же степени "положительно" как и
"отрицательно". Все зависело от тональности и внутреннего
настроя его "оккультного духа". Он мог часами с
удовольствием кушать "равиоли", но так же часами обсуждать
тему "трупоядения", доказывая всю полноту счастья вегетарианца.
И она, скорее миленькая и свеженькая, чем красивая,
держалась среди этих бонз НСДП очень скромно и сдержанно,
чтобы поздно вечером все же совместно проследовать в
спальни верхнего этажа. Она практически научилась не
показывать своей власти над Адольфом, но горе было тому,
кто позволил бы совать свой нос в их интимные дела или даже
намеком оскорбить ее отношения к нему. Такие люди исчезали
без следа. И даже Борман, после предательства Гесса, ставший
всесильным вельможей среди бонз фюрера, никогда не
предпринимал против нее никаких козней. Уж он-то знал, чем
это кончается для нечестивца. Она сама с его помощью
"проходила через крайние унижения". И самой ей, иногда, так
не хватало смерти, но всякий раз жизнь отвоевывала ее, возвращая
ему ее живое тело в целости и сохранности. Ему,
фюреру, ее Адольфу, в котором было заключено и ее собственное
я. И поэтому жизнь ее с некоторых пор казалась ей
историей без начала и конца, словно жизнь ее была вырвана
из какой-то никому неведомой цепи событий, а сама она
ощущала себя фрагментом, отрывком текста "Ее Борьбы", но
отличие этой борьбы от его "Майн Êампф" заключалась в том,
что она постоянно будучи веселой внешне, внутренне обычно
пребывала в депресии, воспринимая тайну собственного существования
не негодующе и трусливо, но как отдельное
чувство собственной слабости и жалкости. Негодование же ее
было велико только по отношению к докторам, возвращавших
ее к жизни после очередной попытки суицида. И хотя он
говорил ей всякие ласково – дежурные слова о том, что она
должна не быть столь безрассудной, но она и в эти минуты
больше думала о нем, чем о себе, о своем мистическом браке,
реальность которого для нее до последнего момента, то есть
теперешнего нахождения ее у него в бункере, была эфемерна.
Она не хотела серого утра, серого мира, кошмара и безумия
прожитых уже с ним лет, но хотела пребывать с ним в
великолепном и совершенном блаженстве тех образов и
видений, в которых она существовала между жизнью и
смертью и из которых возвращалась в этот мир уже далеко не
в первый раз. Заставлять верить ее в то, что этот мир
действителен – это и вредно, и ничтожно. Пусть обыватели
принимают естественное как естественное, нарочито разыгрывая
трехмерный ящик вселенной, в то время как
пространство скарально и этим не опасно для нее, насыщаясь
воздухом таинства, где просто следует стать бессловесным.
Вот почему она уже давно не боялась "вечности" в ее
обыденной жизни, поскольку уже ощущала собственное
вневременное состояние, в котором есть только триединство
прошлого, настоящего, будущего, но это триединство уже не
может быть измерено в понятиях времени, а регулирующее
биение крови – сердце совершает работу веления воли. Но
счетный час впереди, он рядом, и когда возникнет не просто
духовная настороженность, а готовность духовного и нервного
напряжения, то они оба совершат действительное духовное
соединение, и двое будут как одно.
И если когда – то, еще до этого военного кошмара, Адольф
имел желание поселиться в Оберзальцберге, где его больше
всего привлекали не красоты пейзажей, а бездонные пропасти,
если в альпийских цветах, так любимых ею, он не понимал
ничего, так что, в конечном счете, функционеры партии сделали
для народа его любимым цветком эдельвейс, формируя
образ фюрера для народа, то теперь он как и она задыхались в
кротовом пространстве подземного бункера, где уже нельзя
даже было представить не только альпийскую свободу пространства,
но и неистовою волну ликования множества лиц,
внимающих ему, когда он проезжал сквозь густеющую возбужденную
толпу, сидя на заднем сидении машины с открытым
верхом.
Ей никогда не забыть эти бесчисленные волны ликования,
эти восторги истерического накала, эти многочасовые ожидания
появления фюрера перед народом, которые много, много
раз наблюдала она в самых разных местах страны с грозным
именем Третий Райх.
Новое государственное образование постепенно, но неуклонно
превращалось в кастовое государство со своими структурными
делениями в "народной общности людей", где сам
режим отрабатывал касты жрецов нового времени.
Ей никакого дела не было до всей политики в целом. Но
она ревностно следила за тем, чтобы окружение Адольфа не
включало в круг его секретарш женщин, склонных к полноте и
отличающихся повышенным ростом, поскольку знала его эту
слабость. Будучи сама маленькой и изящной как статуэтка,
она разрешала ему во время просмотра художественных
фильмов довольствоваться восторгами по адресу актрис из
ежевечерних сеансов. Ее совершенно не смущало остальное.
Она вела замкнутый образ жизни, проникая в свою спальню в
Берлинской квартире Гитлера через боковой вход, никогда не
спускаясь в нижние помещения, даже если в доме никого не
было, кроме старых знакомых. Иногда она посещала вместе с
ним "Летучую мышь", "Веселою вдову", располагаясь в
соседнем кабинете ложи. Обычно после прослушивания
постановки им же из "шкатулки Бормана" щедро подбрасыва-
лись средства на существование театра. Иногда, она слышала
как Адольф беседует о музыке с Винефред Вагнер или размышляет
о Брукнере, непременно внушая окружающим мысль
о глубине его взглядов.
Но она – то знала, что глубокомысленные размышления
фюрера о музыке дело голой техники слов. Она-то знала, что
все разговоры о неустанном труде его творческой натуры не
более, чем вымысел. Чтобы сформулировать окончательно
мысли и привести их в порядок для будущей речи, он тянул
время застолий со своими коллегами по партии. Но наступал
момент. И этот момент был ни чем иным, как озарением краснодеревщика,
увидевшего свое произведение целиком и сразу в
своих видениях. Этого ощущения объективности он и ожидал
с нетерпением самодостаточности. В этом и был его секрет
жизни, в котором вдохновение рождалось в муках или ничего
неделания, или в тех сексуальных восторгах унижения,
участницей которых она становилась как его инструмент
собственного обожествления, порождающего власть потока
мыслей, которые он выдавал за духовное созидание.
Теперь она смотрела на его исхудавшее тело, потухшие
глаза с набрякшими веками, помятые брюки со следами пятен
от еды, но была рада. Êончалась серая глухая и нестерпимо
однообразная жизнь. Доктор Штумпфеггер уже снабдил их
цианистым калием. Адольф не был уверен в его быстром
действии и поручил Линге через 10 минут после того как они
примут яд, войти и выстрелить в тело фюрера для полной уверенности
в его смерти, поскольку сам не был уверен в силе
действия яда на свой организм.
Что касается ее, то она была в себе на этот раз уверена
полностью.Блонди погибала первой. Это случилось быстро.
Êогда она из его рук приняла в рот ампулу с цианистым
калием, то ощутила вначале только горький вкус во рту. Мгновенное
чувство было таким, что тончайшие струйки слюны
брызнули из-под языка, наполнив рот вовсе не липкой слюной,
но чувство онемения слизистой, слабость в ногах и шум, накатывающихся
на сознание волн бесконечности, характерное
исчезновение как будто из стали откованного тела замкнулось
в безликой гармонии ее лица.
И когда Линге положил на стол пистолет фюрера, все
поняли, что "исполнен самый тяжелый приказ Гитлера".
66
ПЕЛЬМЕНИ В ШАМПАНСÊОМ
"… и кушали пельмени в красном шампанском.."
П.Д.Боборыкин. "Êитай-город"
1
И если даже смерть близка , –
Мне жизни нечего страшиться,
Вмещают мудрость облака,
А жизнь природой в ней творится.
2
Страданий сонм и тяжесть их
Не порождают в нас тиранов.
Тиран – Геракл " среди своих ",
А Лик святых весь в Божьих планах.
3
Моя дистанция проста ,-
Служу я истине науки.
Для вас же чтение с листаИзобретение
от скуки.
4
Встречаясь сам с самим собой,
Я в мире ухожу от бездны, –
Êто мыслит только головой,
В том сердца мысли бесполезны.
5
Пускай другие ангела в себе
Отыщут, коли жить желают,
Я благодарен прожитой Судьбе,
Она меня в самом себе пытает.
6
Творящий в жизни, сам на волоске
Но в жизни духа он всегда ликует,
Ведь мы себя стираем на доске,
Где суета ведет свой путь от сует.
67
7
Мы беззащитны перед внешней силой,
Нас обворовывает властная шпана,
Êогда б нас эгоизмом окропило,
То мы вернули б им все наглое сполна.
8
Благоразумие ветрило из ветрил,
Оно сегодня нас туда – сюда качает,
Но кто свободы Духа пригубил,
Тот вопреки ему и поступает.
9
Смеяться над врагом грешно.
Но! В нас клокочет темное начало
И чтоб оно не означало –
-Убить! – греха увидеть дно.
10
В нас угрызенья совести молчат,
А память их в лицо давно не помнит,
Но только дураки на площади кричат
О Совести, Свободе и Законе.
11
Сам обыватель – подлость всех грехов,
в поносе словоизлияний
политики говорунов
узрел пример для подражаний.
12
Прощать так трудно, но необходимо,
В прощеньи омывается душа
И восстает как куст неопалимый,
А с ним к нам радость с Истиной спешат.
68
13
Судьба есть полная Свобода,
А в ней ее необходимость,
Там звездами сверкают годы,
Отлитые и в слабость, и в решимость.
14
Власть денег, связей, должностей
Людскую кровь так полируют,
Прессуя подлости страстей,
Что уж без них в тоске кукует.
15
Пусть хают музыку болваны
На философских сборищах невежд,
Ведь музыка – пульс крови. И подавно
Из сердца духу "пламенный привет" .
16
Начальство нас так любит благородно,
Что не стыдится слабостей своих,
В своем высокородии угодно
Им ноги вытирать, но о живых.
17
Дурные мысли воплощают облик человека,
А в нем мурло встречает вас и дрянь.
Целуйтесь с дрянью до скончанья века, –
Дурные мысли облика вам дань.
18
Если море бущующе – чисто,
Если небо над ним как фарфор,
Значит страсти, – безумия мысли,
Открывают нам в молниях вздор.
69
19
Нас идеалы прочих восхищают.
Но, вдруг , гремит стоустая молва,
И вот уже она в нас воплощает
Тех идеалов глупые слова.
20
Мы под истиной давно не понимаем
Сущность бесконечной мудрости словес,
Разочарованием питаем
Философий полысевший вес.
21
Мудрость, соблазняя неразумных,
В неразумность превращается сама,
Точно так спресованная сумма
Чисел в функции нулем одним дана.
22
Пронзительный ветер свистает,
А яркое солнце слепит,
И я потому занимаю
Места, где мир чувств не кипит.
23
Между людьми извечна даль,
Она меня и привлекает
И в одиночество кидает, –
Людская близость мне медаль.
24
Смысл одиночества глубок:
Мы жаждем в юности общенья,
Но нет в общеньи очищенья, –
Лишь в отреченьи зрелости итог .
70
25
Цель аскетизма – насыщение себя
От той громады действенного Духа,
Чьи теплые объятья вознося,
В нас порождают приземленье слуха.
26
Философ неприятных истин
Себя к распятию ведет,
И вот уже на полной рыси
Он глупость всякую речет .
27
Бесполезен поиск истин
Там, где нету им цены:
Листопад зеленых листьев
Невозможен в день весны.
28
В заблужденьи метафизик
Открываем дух огня,
Он в нас соком свежим брызнет,
Светом солнечного дня.
29
Для утверждения себя
Нашли мы формулу героя,
А он уже проблемы роет
В себе самом свой дух любя.
30
Но героизм – , самопогибель ,
Нам открывает двери в рай,
Где видим каменные глыбы
И лишь помет от птичих стай.
31
71
Но вот гармония героикГерою
памятник навек,
Он в сердце жив, он вечно стоек,
В нем святость, а не человек.
32
Герои как насильники
Над массами людей,
Шлифуют мозг напильником,
Но от любви своей.
33
Свобода, Радость и Покой
От Духа в сердце проникают,
Но в нас Прекрасное страдает,
Не окрыляя всех мечтой.
34
Душа и тело наш единый дом
Êак гром и молния в природе,
Но как им жутко там вдвоем
В глухих объятьях непогоды.
35
Великий изначально зол?
Или так кажется другим…
Он сам себе и вол, и стол.
Его объедки… мы едим.
36
У качества в малом начало,
Êоличество как океан,
И то и другое молчало,
Êоль слепок наш дух с обезьян.
72
37
Презренье к жизни не присуще нам,
Но нашим тяжело мечтам,
Мы побеждаемы страстями
В своем насилии властями.
38
Желание и цель в характере природы
У большей части человеческого рода,
Но без желанья достиженье цели
Есть свойство фатума рождественской купели.
39
Лишь Бог за всех переживает
И в одиночестве страдает,
А сумме гениев давно
Переживаний не дано.
40
Не жажду славы через триста лет
Да и сейчас ее не нужны крылья,
Ведь мне давно от Бога дан совет
Дерзать без славы в здешней пыли.
41
В любви клянется человеку,
Но доставляет только боль,
И так живет от века к веку
Героев царственная соль.
42
Почему все сильного боятся,
А затем желают все его любить? –
Настрадаются и , вдруг, оборотятся
в чернь. – А ей бы только жить.
73
43
Мы с удивлением себя не уважаем,
Но жаждем уважения других.
И вот уже за Родину страдаем,
Ища свой дом в объятиях чужих.
44
Он не страдал от скромности словес,
Готовился стать Буддой… европейским.
Господь лишил его чудес,
А в желтом доме царствовал он с блеском.
45
Я с некоторых пор
Упорно замечаю,
Что нам качают вздор
Унылыми речами.
46
У времени есть свойство нас не видеть,
Но время нам дано не замечать,
Мы время подгоняем, в кресле сидя,
Но время ставит нам на лоб свою печать.
47
История знает великих людей.
Но счетны в лицах имена
В своем безумии идей
Нам давших сути семена.
48
Важна ли для народа суть,
А может нужен только путь
Всего бедлама и стихии,
В котором нежится Россия?
74
49
Êакое счастье быть в тени.
Есть льгота в этом состояньи:
Ты видишь, где вещают пни
От глупости преуспеянья.
50
Сверхчеловек ничто иное
Êак близость к Богу означает.
В нем нет и не было покоя,
И от того он так страдает.
51
Жестока истина бывает,
А проводник ее как лгун, –
Он все пороги обивает,
Но кличка у него – "брехун".
52
Пусть правда – лестница познанья,
Но это не единый путь,
Что нужно в мире обогнуть,
Чтоб внять истокам мирозданья.
53
В своем познании как слон
Жить человек наш обречен,
И он стоит на голове
На радость записной молве.
54
Вникая в собственности право,
Вдруг, понимаешь тут одно:
Лишь в воровстве суть истин здрава,
Грабеж же – золотое дно.
75
55
У нас политика – мораль,
Что нет по истине морали,
И нам расписывают даль…
Но все идти вперед устали.
56
Нам изолгали истину давно,
Хотя ее упорно запрещали.
Закон уже положен под сукно,
Ну а приступников всех честными признали.
57
Россия чудная страна.
Сначала в ней одни надежды,
Ну, а затем опять сполна
Путь загнивания невежды.
58
Êогда мы видим и не верим,
То искушаем мы себя,
Так Êажимость, лишаясь сферы,
В нас озаряет тени дня.
59
Мы в диалектике доныне
Гуляем как цепные псы
И охраняем логик дыни.
А Чудо – Божие весы.
60
В самих себе себя одолевая,
Мы дух усталости творим,
Но в пережитом осмысляем
Чем в новой жизни возгорим.
76
61
Êто сердце мужеством считает,
А Логос женщин – головой,
Тот лишь в единстве обретает
И дух, и радость, и покой.
62
Структура сложности ума
На языке у нас страдает,
Но если мысль всего одна,
То и язык не помогает.
63
Мы мыслим мир, –
И в деле том едины,
Да разве что сортир…
Наш друг наполовину.
64
Владеет мужеством философ
Не там, где ужас вызывает,
А там, где мудрые вопросы
Ему в знак трусости вменяют.
65
Философ " должен и не должен"..,
Он мусор мыслей разрывает
И в печь сознания кидает
Все, что на истину похоже.
66
Êупаясь в призраках вещей,
Или их тени прозревая, –
Не забывай о пользе щей, –
Они здоровья прибавляют.
77
67
Êоли безумный любит разум,
Êоли больному нужен лед, –
То мир для них дороже сказок, –
В них черен света небосвод.
68
Охвачен сутью сам мыслитель,
Но суть живого существа
И тайн его как естества, –
Не понял мысли победитель.
69
Êто мысли нежит, в них лукавя,
Готовя из суждений винегрет,
Тому молва в заслугу ставит
Его унылый, вязкий бред.
70
У скептиков есть чудная стезя,
Они не ведают, что можно и нельзя,
Но если все и отрицают,
То от чумы тех "нет" страдают.
71
Êогда и скепсис, и томленье
Вдруг порождают удивленье,
То мистика тут время настает, –
Он в суете сует живет.
72
У мистицизма доброе начало,
Оно в нас вечностью мычало,
Но Богу чужд оккультный мистицизм,
В себя вмещающий фашизм.
78
73
Причина, следствие в себе
Таят первопричину,
А в ней симметрия как паутина
Рисует образ свой во сне.
74
Не отрицая сущность воли,
В ней нет свободы чудной поля,
Что от природы в нас живет
И в мир рефлексией зовет.
75
Мы всем "должны " в своем "незнаньи"
Необходимости познанья,
И только чистый небосвод
Без диалектики живет.
76
Эпикурейцы – радости собратья
По жизни смерти не встречают
И вечной жизни не стяжают,
Но бездуховностью всем платят.
77
Вся философия не способ для защиты,
Вся философия не путь для нападений, –
Она ведь глупостями сыта.
В ней пережитый ритм мучений.
78
Лишенный формул – не мыслитель,
Но максима – сачок для мух,
Философ сам с собой воитель,
И потому он к золоту так глух.
79
79
Пред будкой философии улегшись,
В безумном лае брызгая слюной,
По древу диалектики растекшись,
Он Дух узрел. Но тот был черной тьмой.
80
У нас и не было и нет
Всей нашей жизни оправданья,
Но сгусток мысли и сознанья
Есть сам за все себе ответ.
81
Вся глупость тем и своеволит,
Желая Бога с дьяволом скрестить,
Им мерзость не дает покоя
И дух безумия им хочется излить.
82
И, улюлюкая, в Божественном честят
Не данную Свободу, а хотенье,
И проповедуя глумленье
Над Совестью. Они спокойно спят.
83
Не камень, – Столп и утвержденье
Из истин жизни и молитв, –
Вся Церковь есть тепло спасенья
Для падших духом в жизни битв.
84
Не ищи в религии врага, –
Сам себе врачом не будешь,
Ты свои бодливые рога
Только в черте, только в черте любишь.
80
85
Не новый ум, а вера новая опасна,
Ведь постигая сам себя,
Твой ум все новое любя,
Не видит морд чужих схоластик.
86
Любовь и есть религии мораль,
Она как и добро всем человеком движет,
Она и женственность , и сталь,
И в ней сам человек к себе поближе.
87
Не нарушая заповедей Бога,
Мы лишь свою свободу обретаем,
Жить в мире с близкими мечтаем,
А грех есть глупости дорога.
88
Творящий сам себя не обедняет,
Но высекает искру Божьего огня,
И в окружающих стяжает
Частицу будущего дня.
89
Добро и зло неравнодушны,
А потому понять их без труда нельзя,
Ведь даже твари нам в добре послушны,
А без труда из озера не вынуть карася.
90
Любой дурак себя мнит Господином,
Но он попрежнему раб собственной души,
И он в себе гнет собственную спину.
А Раб он Бога?.. То уж сам решит.
81
91
Мораль как истина души,
Отнятая, но у самой природы,
В ней человек из тьмы веков спешит
От свального греха в объятия свободы.
92
Для животных человека нет,
Есть лишь зверь в обличьи человека,
Тот, кто сам в себе увидел свет,
Быть не может только дровосеком.
93
Не дьявол изобрел мораль,
Но гордость человека мучит,
А та пружина гордости как сталь
Всю душу человека пучит.
94
Лишь нищие духом в морали
Уверток увидели ложь,
Они в ней так низко упали….
В той грязи нет нужных галош.
95
Мораль не "должно" означает,
Она лишь путь в себе самом,
А тот, кто в ней права качает,
Тот просто слаб своим умом.
96
Мораль ни добрая, ни злая,
Она, по жизни дух листая,
Êак бесконечная весна,
Всем человечеством полна.
82
97
Все дело в высшем состояньи
Души и тела, где мораль
Êак ткань в картинах созиданья,
Êак перспектива, света даль.
98
Но кто в башке вместо морали
Содержит личное дурье,
Того давно уже искали
В том доме, где сидит жулье.
99
Êто сам в себе права качает
Êак сумму ценностей всего,
Того все хором величают
Той вещью, что смердит давно.
100
Еще есть люди, что мешают
"Закон" , "Свободу" , "Произвол" ,
Ну а затем уже рыдают,
Что в зад им ставят твердый кол.
101
Êогда ответственность молчит,
А сам закон вас не тревожит
("Ведь у закона злая рожа"),
То здесь мораль уже как щит.
102
И тут ваш суперчеловек
Вещает о своей морали,
Вопит: "меня уже достали…"
И хает просвещенный век.
83
103
Мораль не личное, а общее начало,
И если в нас она еще молчала,
То вовсе то не означало,
Что в нас есть истины мочало.
104
Уж как им хочется Иисуса
Во всем и вся всегда уесть,
Но зло змеи змеится для укуса,
Любовь добра неведома им весть.
105
Вот почему Иисус из Назарета
Для них есть не добро, а зло,
Где темен ум, там нет и света,
И с сердцем тем не повезло.
106
"Добро и зло как предрассудки Божьи" ,-
Есть лишь суждение Змеи,
И все напитки адские из кожи
Рептилий тех струят свои ручьи.
107
Êогда "глупца", и "гения", "тирана"
В религиозном видят человеке,
То в том суждении исчадие обмана,
А не мораль в нас прожитого века.
108
Добром и злом жонглировать смешно,
Ведь это изначальные начала,
Но зло добра так напрочь лишено,
Чтоб в нас добро все злое освещало.
84
109
Ведь идеал ни бог, ни дьявол,
А воплощенная идея,
В ней человек свой дух исправил
Перед прекрасным, молча млея.
110
Добро и зло героя лишь чеканят
Êак образцовую медаль,
А ей уж прикрывают раны
И сочетают с бронзой сталь.
111
Êто зло как лес оберегает,
В том сердце словно частокол
Свой мозг дрекольем протыкает
И тащит зло как воз свой вол.
112
Почему их радует так зло?
Потому что им не повезло.
И цветное света опахало
По их жизни черным пропахало.
113
Êто за штаны нас держит, не пуская
Незнанье в знанье обратить,
То неужели в том добро сверкает,
И нам того благословить?
114
Неужели нечистая совесть
Есть налог на совестливых?
В паутине скрыта повесть
Паука – ловить счастливых.
85
115
Заядло лживый совесть проедает.
В том чуда нет, но нет греха,
А вот когда он нам надоедает,
То в нас сжимает совести меха.
116
Самодовольство в угрызеньях совести морально? –
Безумец для себя всегда нормальный,
В самодовольстве зреет патриот
Самодовольства новый идиот.
117
В негодовании морали
Давно трусливые устали,
Изобретая злую месть,
И дел ее всем нам не счесть.
118
Êто в бедных мучениках видит
Лишь месть обиженных людей,
Тот всех нас люто ненавидит
За стойкость мужества идей.
119
Уж сколько глупостей писали
О счастье бедных и забитых,
В словах людей тех позабыли,
Ну а писатели все святы.
120
Êак часто "строгость", "нравственность", "серьезность"
Есть в жизни просто одиозность,
А кто так "строго" говорит,
То в том маньяк давно сидит.
86
121
У себялюбия корысть со страстью
Едины так в одной напасти,
Что разрывают нашу плоть
В желаньи всех других пороть.
122
Но кто и почему считает –
Êорысть от глупости спасает?
В корысти тот же идиот
В согласьи с глупостью живет.
123
Разбойник, вор и спекулянт
Не так уж мало и берет.
Ведь денег так всеядна пасть,
Что трудно в пасть и не попасть.
124
Êогда в нас самолюбие взыграет,
Самоотверженность в нас исчезает,
И вместо ясных света глаз
В нас виден чей-то жуткий сглаз.
125
Êоль крупный вор в стране гуляет,
А мелкий в петле отдыхает,
То как зовется та страна,
Что так законами полна?
126
Êто в нас считает блуд души
За неразумное начало…,
Для тех все средства хороши, –
В них просто тварное начало.
87
127
А есть те люди, что страдают
Избытком своего ума,
И в своей блажи обвиняют
Всю жизнь, что строгостью полна.
128
Êак благоглупости творят,
То ищут в поводе причину,
Но чувства в них не тлеют, –спят,
И жизнь для них болота тина.
129
Êоль ты дубиной друга погоняешь
И в том покой свой обретаешь,
А в этом видишь малый вред,
То философия та – бред.
130
Если чувства твои без руля и ветрил,
А в движеньях твоих нет надежных перил,
Неужели тогда ты так праведно жил,
Что собою самим в это время ты был.
131
Неужели старость почитая,
Ты наносишь этим оскорбленье?
Неужели дух в своем моленьи
Мы по нашей жизни растеряем.
132
Неужели счастье, –
Сонм простых желаний,
Ну а сонм напастей
Радость ожиданий?
88
133
"Услада", "чувственность" и "тело", –
В них все эфиром пропотело.
И вот все общество спешит
Узнать о том, кто с кем грешит.
134
Мы в культ порочность возвели,
Разбой мы в доблесть превратили,
И нашу волю как смогли
Со смертью кровью окропили.
135
На перекрестках мы орем
О смелости, достоинстве, морали,
Но зарубежный хлеб жуем,
И сало с маслом там достали.
136
Мы чувство в чувстве почитаем,
Но в быт убожества врастаем,
И вот гордится вся страна,
Что всем давно уже должна.
137
Êогда возводят в чудо месть,
То там уже ни встать, ни сесть,
И благодарен вам палач,
Что жертвы гоните вы вскачь.
138
О справедливости – не говори,
Она в судах просеяна сквозь сито
И все ворье уже открыто
Свой суд везде давно творит.
89
139
И вот уж ложь опять моральна,
И стадность мнения встает,
По жизни ставит свой зачет
В эпоху, что так идеальна.
140
Êак нынешним лгунам эфира,
Что льют на нас сортиры мира,
Êак трудно им не понимать,
Что невозможно честным стать.
141
Идеалист – , герой параши,
Вкушает рупорные каши,
А телевизора огни
Êричат давно нам всем – "распни!".
142
Все "добрые" и "добренькие " люди
Нашли те теплые места,
Где цепь кормушек не пуста
И где их дьявол не осудит.
143
Бурлит, бурлит в переживаньях
Чиновных рож упитанная масть,
Но им не скрыть в их ярких одеяниях
Всего убожества их фиговую власть.
144
Не спит народ в морали лживой,
Он делом занят как всегда…-
Плодит детей неторопливо. –
Все остальное ерунда.
90
145
Мы в поступках себя созидаем.
Переживаний наших ткань
Êак костюм на себя одеваем,
Отдавая событиям дань.
146
Êак часто ставят добродетель
Нам как в пример, так и в вину,
А наш улыбчивый радетель
Готов нас всех пустить ко дну.
147
Êто проповедует жестокость,
Тот сам не ведает природы,
В ней только стойкость, только стойкость
Для улучшения породы.
148
Жестокость обретается как цель,
Êак справедливость доброго начала,
Что в нас искусственно молчало,
Но закрутило жизни карусель.
149
Тщеславие есть часть морали, –
Ее кому-то не додали,
И перед нами гусь встает, –
Он душу сам свою жует.
150
Наслаждение от радости ущерба,
Нанесенного друзьям, –
Это воровство кусочка хлеба,
Но в угоду собственным страстям.
91
151
Êак часто жестокость трусливой бывает,
И сколько души она в людях съедает…
Жестокость и трусость безумные братья,-
Они близнецы. И меняют лишь платья.
152
Жестокость, если драпируется в страданье,
То жаждет слишком состраданья,
И с удовольствием пытает
Всех тех, кто это испытает.
153
Пусть доброта и состраданье не обретают бархатного глянца,
Не нужно им того румянца,
Êоль в доброте страдающий встает,
То Бог тем радость подает.
154
У хаоса есть дальняя мечта.
Не коммунизмом ли она зовется,
Где делом каждый так займется,
Что в нем не встретишь подлеца?
155
Êто глупостью меряет женщин,
Тот о себе и забывает:
Мужчины в том все меньше, меньше, –
Гермафродит в нем возникает.
156
Êогда в любви мы к обществу пылаем,
То в туне мы о ближних забываем,
В нас добродетель к обществу встает,
Для ближних сердца нам не достает.
92
157
Не смерть страшна,
А смертные страданья
И плоти нашей истязанья,
А в них смерть наша не видна.
158
Мы любим ближнего затем,
Чтоб чаще можно было беспокоить
Его беспочвенностью тем
И на себя трудиться – "трудоголить".
159
Êогда злословие в чести,
А в нем вся правда говорится,
То нам от этого не спится…
И лучше околесицу нести.
160
Мы задом пятиться умеем,
Но твердо верим, что вперед
За жизнью мы еще успеем.
И жизнь живем наоборот.
161
Мы шиворот навыворот
Уверенно живем.
Не в землю тяготеем – в небосвод,
А жизнь живем наоборот.
162
Все созидание –
Мгновений труд,
Бесцельные искания
Всех нас сотрут.
93
163
Êто образ будущего ищет, –
В искусстве тот уже давно,
И в нем была и будет пища,
А остальным – то что дано?
164
Пусть стимул творчеству – герои,
Но мы оставим их в покое,
А скажем – творчество есть Дух,
Что в сердце жив и не потух.
165
Êогда прекрасное мы видим,
То, поражаясь, умолкаем.
А если нет?! О том болтаем
И мух той глупости считаем.
166
Природу мы одушевляем,
А камнем в ней желаем быть,
Но и врагам не пожелаем
При жизни памятником слыть.
167
Мы верим в форму,
Постигая содержанье,
В нем жизнь есть шторм
Êак испытанье.
168
Писать учитесь для себя,
Все что напишите – вас учит,
А остальных бодливых жеребят,
От чтива вашего лишь пучит.
94
169
И "страсть", и "бессердечие"
Мы древним грекам оставляем,
А "шпагины" и "стечкины"
В нас миру благородство открывает.
170
Уж этот Данте, этот Данте
Возник в ушах он как анданте,
В других как бука из бутылки,
Нам в сердце сыплющий опилки.
171
Трагедий совести устраивать не надо,
Они давно все прогорели
В листве заброшенного сада,
Где птицы прошлого отпели.
172
Êак полон радостью герой,
А сам трагедию являет,
В нас смысл трагедий звук пустой,
Хотя там жизнь испепеляет.
173
Êто в "Фаусте" познание обрел, –
Тот рамолический осел
И в жизни только прокисает.
Нас Мефистофель не пугает.
174
Пусть "Гамлет" и вершина духа,
Но немотой беременна, –не слухом.
А мы привыкли есть из общего котла
И потому для нас трагедия светла.
95
175
Êак много в мире говорили,
Отговорившие уже,
Но их слова в нас дольше жили
Настороже.
176
Музыка как символ эстафет
Психики физических аффектов,
Музыка звучания – совет
Устремлений, – не сухих проектов.
177
Религия и чувственность едины,
Они в гармонии мелодий,
Они вне следствия первопричины,
Они как в музыке – природе.
178
Оратор музыкою слов
Теперь нас всех уже не поражает.
Êак много в мире болтунов,
И каждый нас в свой ад сажает.
179
Êоль стиль живет, –
В нем есть уже Слова,
А не досужая молва,
Что заживо жует.
180
И стиль, и личность
В сущности едины.
А без Личины, –
Мы все скотины.
96
181
Длина и краткость предложения,
И выбор слов, и пунктуация
Есть темп из жестов и движения,
А в них и стиль аргументации.
182
Êоль в мысли веришь ты свои,
А мыслях суть их ощущаешь,
То и живешь ты за двоих,
Но в этом стиле ты сгораешь.
183
Абстрактной истины плоды
Всегда даны нам только в чувстве
Êак извлеченный звук в искусстве. –
В них порожденье красоты.
184
Ê поэзии близок прозаик,
Но от нее он и далек,
Поэт ткет образ из мозаик, –
Но в мыслях он не одинок.
185
Êогда в твоих идеях искупавшись,
Читатель мудростью взыграет,
Он чувство локтя испытает –
Не настрадавшись.
186
Убожество любви как маска
Без ласки,
Но пусть достойный чувства отвергает,
Но в них сверкает.
97
187
Êто любовь убожеством трактуют, –
Рискует
В подарке том себя увидеть…
И ненавидеть.
188
Любовь ни плод, ни корень
У растения,
В ее искристом звоне –
Свобода пения.
189
Любовью к жизни не обладает
Долгожитель,
Он не воитель,
Он не пылает, но тает.
190
Граница у любви не ненависть, а злоба
До гроба.
И в многогранности любви
Все слабости свои.
191
Немного раздражения в начале,
А уж потом любовь как взрыв,
А в ней лишь чуточка печали
И свет, и радость, и порыв.
192
В любви большой –
Неразделенность
Êак скованность и уязвленность
Другой душой.
98
193
Но кто в любви лишь гордостью страдает, –
Околевает,
А коли нет в ней полноты, –
Виновен ты.
194
Êогда любовь к бессмертию взывает, –
То отупляет,
Но если требует всего, –
Люби его.
195
Тщеславие как чувственность в любви, –
Не рви,
Но во взаимности любви, –
Умри.
196
Êогда в нас чувственность прельщается любовью, –
Êонец здоровью,
Но глупость за любовью в нас встает, –
Êак гнет.
197
Êоль справедливые даров не принимают,
А возвращают,
То им неведома любовь, –
Êак новь.
198
Награда есть любовь за верность? –
Наверно.
Мы возвращаем любящим любовь –
Вновь.
99
199
Есть люди, – Дух в них повелитель
И даже Бог для них как раб, –
В них дьявол истинный мыслитель,
Но человек тот слишком слаб.
200
Êогда мы ревность объявляем страстью, –
В ней лишь напасти,
Êто с ревностью по жизни выступает, –
Тот к глупостям взывает.
201
Êогда животное-самец, вдруг, любит,
То он жесток от полноты себя, –
В нем злобы нет. Но жизнь он губит, –
Любя.
202
В любви лишь Мать и Мудрость, и София,
А не стихия,
Мужское – постороннее начало –
Лишь геном стало.
203
Религию как таинство Любви, –
Перевари.
Но Дух, Желание, Свобода, –
Стоят у входа.
204
В любви мужчина размышляет,
А женщина все чувства отдает,
В любви мужчина, иногда , страдает,
А женщина всей сущностью живет.
100
205
Законы сердца дух испепеляют,
А ум в нас холоден как лед,
И если человек от ужасов страдает,
То колобродит в нем живот.
206
Нас словоблудие терзает,
И русский болен им народ,
О лучшей жизни он мечтает,
Но в безобразиях живет.
207
Мы в поисках третьего глаза
Творим все глупости опять,
Мы жаждем поиметь все сразу,
Но колесо историй движем вспять.
208
Êак часто в детскость женщины впадают, –
Ты этот миг умом зови,
Они детей им понимают,
И Боже их благослови.
209
В объятьях секса проживают,
Но все детьми их тут считают.
Êогда же вырастет народ,
А дух мужей в них обретет?
210
Не будьте идолом, а будьте идиотом,
Êоль вам прославиться охота,
Тогда последний первым станет
И в вас он идолом восстанет.
101
211
Не вспоминайте дьявола, – он в суе
Всегда готов услугу оказать.
Страдания как карты вам вистуют,
Но как на картах счастье отыскать?
212
Êак часто трудности себе мы создаем,
А остальную половину жизни,
Уж разгребаем дрянь, но все поем
О равенстве, свободе и отчизне.
213
Êак трудно сквозь игольное ушко
Себя увидеть и узнать.
Êогда летим, бежим, идем пешком, –
Чужому горю трудно внять.
214
Êоль этот дает,
А другой воздает,
То третий как будто бы что-то берет,
Но кто из них в суе как есть идиот?
215
А в мелком счастье, –
Одни напасти?
Иль все наоборот, –
Вот.
216
В картофеле вся русская душа
Уже от малолетства пребывает
И слабостью как будто не страдает,
Свой дом не созидая, а круша.
102
217
И страх, и ужас так внезапны,
Что каменеет вдруг душа,
А миг стал тьмою безвозвратной,
В нем звуки в холоде шуршат.
218
Êогда победы радость отзвучала,
Êогда улыбки счастья поутихли,
То победитель – жди печали,
Несчастий тьму из злобных вихрей.
219
Души потребность неэквивалентна
Самой потребности в душе,
Души сокровища несметны,
Но что таится в ней вообще?
220
Êак много мнений у толпы.
А философия едина,
Но в ней бытуют лишь столпы
Суждений истиной любимых.
221
Êак наши замыслы разнятся
От наших дел и от работ.
Êогда дела нам только снятся,
То без забот.
222
Говори о себе, говори,
Если хочешь, – немного приври.
Несгибаемый – тот промолчит,
Ведь в душе он отчаянно спит.
103
223
Подражанье – творчества начало,
Оно в нас вдохновенье создает,
Оно в нас в детстве закричало,
Но к делу в зрелости зовет.
224
Нам недостатки не мешают,
Они как масло в жизни тают,
А мы на той сковороде
Уже румянимся везде.
225
Êоль вкуса нет –
Его не будет,
А потому совет –
Не говори, что будет.
226
Êогда в душе ты одинок,
То шум не будет утешением,
А лишь видением, –
Где света чудится порог.
227
Дух в одиночестве светлеет,
А не чернеет.
В ком день тот духом расцветает, –
Характер обретает.
228
Словоохотливый дурак, –
Мрак,
А тот, кто мало говорит, –
Душой спит.
104
229
Черствый душу истирает
В жерновах своей души:
Миру кукиш он являет,
С ним за истиной спешит.
230
Лень как двигатель прогресса
Движет нами как и встарь,
Своей сущностью чудесной,
В нас являя миру тварь.
231
Тот, кто в мире изворотлив,
Что по сути прост и глуп,
Жизнь себе он часто портит,
А душою просто скуп.
232
Êак человек поступок ценит,
Так в нем и ценится он сам, –
В благополучии той тени
Цена теперь его устам.
233
Прости их мыслей дикий бред:
Они в своем мучительном величии
Êак жить давали нам совет
До неприличия.
234
Молчать и говорить не будем, –
Так обо всем забудем.
И в этом мира благодать –
Ни дать, ни взять.
105
235
Êогда актера мы не хвалим,
Актер в нем просто погибает,
Êогда любовью не одарим,
В нем человечное растает.
236
Хвали, хвали, мой друг, себя!
А порицая, порицай другого,
Но в тех превратностях любя,
Ты смотришься убого.
237
Чем больше познаешь других,
Тем больше людям благодарен,
Ты прозреваешь жизнь за них
В себе самом, в своем отваре.
238
Êогда бываем искренни к другим,
То искренность самих нас покидает,
В себе самом ты не живешь нагим,
Но что – то у тебя от жизни пропадает.
239
Êогда в толпе базлаем друг о друге,
То наш рассудок обретает друг,
А мы затем уже в испуге
Чужой хватаем как бы с рук.
240
Раскаленный хаос нас съедает,
А культура нас же созидает,
В бескультурье хаос обретаем,
О культуре в хаосе мечтаем.
28.04.00 – 27.05.00
106
Пыланье факелов
Иль свет свечей…..,
Что глубже
В души проникает?
107
ОПЫТ РЕФЛЕÊСИИ
В ПСИХОЛОГИИ
ЖЕНСÊИХ ОБРАЗОВ ;
ОПЫТ РЕФЛЕÊСИИ
В АФОРИЗМАХ
СОДЕРЖАНИЕ
От автора……………………………………….…………..……4-5
МЕДАЛЬОНЫ
Медальон1.Эва – любовь Бальзака …..……………6
Медальон2.Надежда – друг Ильича ..…………….16
Медальон3.Раиса – секрет Горбачева.……………26
Медальон4.София-мудрость Толстого …………..36
Медальон5.Анна – шея Достоевского…………….46
Медальон6.Ева Браун-инструмент Гитлера…..56
ПЕЛЬМЕНИ В ШАМПАНСÊОМ…………………66
108
Êутолин Сергей Алексеевич
МЕДАЛЬОНЫ
( ОПЫТ РЕФЛЕÊСИИ
В ПСИХОЛОГИИ ЖЕНСÊИХ
ОБРАЗОВ)
ПЕЛЬМЕНИ
В
ШАМПАНСÊОМ
( ОПЫТ РЕФЛЕÊСИИ В
АФОРИЗМАХ)
Печатается в соответствии с Уставом Академии (п.2.5),
утвержденным Советом Экспертов 15 июля 1996г.
ИБ № 1879
Гарнитура NT Tierce. Формат 60х84 1/16
4 печ. л.,4.5 уч.-изд. л.Заказ № 931.Тираж 150
экз.
Цена договорная.
Издательство Chem.Lab.NCD
630111, Новосибирск–111, а/я – 325. ИБ № 11970.